это происходит, то всячески пытаюсь скрыть свои чувства. Зачем показывать миру свою слабость? Но когда меня, как бандероль, доставили к месту назначения, то я потерял дар речи. Навсегда.
По знакомым мне коридорам наша скромная группа протопала в район генеральских кабинетов. В этом не было ничего удивительного. Любой генерал — отец родной, и он первым должен обнять нерадивого, заблудшего сына. Если, конечно, не считать рьяных служак — встречающих. Те без лишних слов запустили меня в кабинет, а сами остались дежурить в предбаннике. Вместе с секретарем-молокососом, юным бесхребетником. Таких я чувствую своей нежной шкурой. Однако не будем отвлекаться. Итак, кого я увидел в генеральских апартаментах? Я ущипнул себя за щеку — навстречу мне поднимался упитанно-солидной горкой… Фроликов. Боже мой, это не был мой день. Я без приглашения плюхнулся в кресло и раскрыл рот, забыв его закрыть. Полковник Фроликов с щедрой улыбкой приближался ко мне…
— Жду-жду, дорогой друг!
Я оглянулся на всякий случай: дорогой друг — это кто? Кажется, в кабинете больше никого. Кроме меня.
— Вижу-вижу, удивлен, — хохотнул Фроликов. — Да, брат, у нас большие перемены. За время твоего отсутствия…
— Да уж, — нашел я в себе силы вымолвить односложное утверждение. И что тут сказать: потрясен до основания. Вот они, перемены, наяву, хотя и как во сне.
— Вот, на генеральской должности, — развел руками полковник. Звездочка скоро прилетит, — похлопал себя по плечу. — Ну, а ты, дружище, как сам?
— Тоже генерал. По отсидке, — ответил я. И пожаловался: — Встретили, однако, без должного уважения.
— Да? — удивился Фроликов. — Я же просил своих головорезов, так сказать, доставить в целости…
— А зачем? — поинтересовался я. Отвык от кабинетных игр, это правда.
— Вопрос, Александр, деликатный, — шумно вздохнул хозяин кабинета. Щепетильный, я бы сказал…
— Иди в полную, Боря, — не выдержал я.
— Как? — не понял Фроликов.
— Это значит, говори, как оно есть…
— Как на духу?
— Вот именно.
И, страдая противоречивыми чувствами, мой собеседник изложил свою беду. Как я понял, его волновала единственная проблема, чтобы никто не узнал о той встрече, когда у наших ног франтились два забавных пса — Моисей и Давид.
— Кстати, как собачки? — поинтересовался я.
— Сдохли, — развел руками полковник. — Уж давно как…
— А язва?
— Вырезали. Недавно. Теперь даже пью… — И хозяин кабинета засуетился у холодильника: вытаскивал бутылку янтарного коньяка, яблочные мячики. Сейчас, дружище, врежем…
Я покачал головой: действительно, перемены существенные. И поднялся с кресла.
— Спасибо, Боря, но вот я не пью… Да и коньяк нынче не коньяк, коли клопами не пахнет…
— Вроде пахнет, — понюхал бутылку полковник. — Надеюсь, наш разговор, Саша?..
— Могила, — пообещал я.
У двери мы расстались. Фроликов успел мне сообщить, что его подпись на ходатайстве о моем досрочном освобождении тоже имеется. Я его поблагодарил — теперь понятна мелкая суета чиновника в генеральском кабинете. Зачем так волноваться: что было, то прошло. Хотя, признаться, была в этой встрече какая-то недоговоренность. Слишком театрально её срежиссировали. Кто тогда режиссер постановки? И зачем? Я понял, что все эти сомнения и вопросы не для моего обленившегося на лагерной диете ума, и отправился дальше. В гости. К старым приятелям. Шел по знакомым, обновленным ремонтом коридорам. Всюду и везде перестройка фасада. Даже в таком учреждении, где коридоры напоминают тюремные коридоры, если, разумеется, не обращать внимания на дорогое дерево стен и паркетные половицы.
Я без труда нашел нужный мне кабинет. Секретарь-майор поинтересовался с любезностью крокодила: кто я такой и к кому, собственно?
Я на доступном ему жаргоне ответил, кто я и к кому следую. За девять лет меня научили играть по пятому номеру, то есть симулировать психическое заболевание. Так проще обращаться с исполнительными дураками. Пока майор приходил в себя от услышанной, малопонятной для его ушей фразы, типа: «Мас хиляю — зырю кент, а за ним петляет мент. Сбоку два, — кричу. — Кирюха! Бог послал, валит рябуха. Завалились в шарабан и рванулись мы на бан. Ночь фартовая была…», ну и так далее; словом, пока секретарь пережевывал словесный кашкар,[4] я открыл дверь в кабинет. Кабинет этот был генеральский. С видом на площадь. За длинным столом сидел мой приятель Орешко. К моей радости, был он в гражданском костюме. Если и он полковник на генеральской должности, застрелюсь. Облысевше-постаревший Орешко поднял голову.
— О, Иван с Волги![5] — радостно закричал. Проходи-проходи.
— Музыку знаешь, барин?
— А как же. Работа такая… Вернулся, значит. Дай-ка я тебя помну. Мы обнялись по-солдатски. — С тела вы лебедь-с, а с души, наверное, сухарек?..
— Жунг я!
— Жунг, жунг — это как?
— Злой одногорбый верблюд.
— Ну, брат, жаловаться грех: мы тут тебя выцарапали… коллективом… Под шумок демократических примочек… Пока Председатель у нас деляга-доходяга…
— Вижу, — подошел к окну. — Что ж вы Феликса сдали?
— Эдмундович сгорел в революционном порыве масс, это правда, хохотнул Орешко, подошел к холодильнику. — Но лучше он, чем мы? — Вытащил из холодильного агрегата бутылку янтарного коньяка и яблочные мячики. Махнем по маленькой? Для душевного уюта?
Я искренне удивился по поводу постоянных мне предложений врезать или махнуть по маленькой. Веяние времени? Орешко меня не понял. Я ему в деталях рассказал о встрече с бывшим секретарем Николая Григорьевича. Пришло время удивляться моему приятелю:
— Что за чертовщина? Что так Кроликов засуетился?
— Кроликов?
— Это боевая кличка Фроликова, — отмахнулся Орешко, разливая коньяк по стопочкам. — Ничего не понимаю…
Я поинтересовался, в каком Управлении трудится наш общий знакомый. Оказывается, трудился полковник Фроликов в следственном, заместителем начальника. Я присвистнул: ба, растут же люди, как баобабы в Африке.
— В корень зришь, товарищ, — хохотнул Орешко. — С сильными мира сего на дружеской ноге…
— Сильные меняются, как перчатки, — заметил я, — а Фроликовы…
— Вот именно, Саша, все изменилось. И ничего не изменилось, — сказал мой приятель. — Все завязалось в такой узелочек… Советую не развязывать… — Поднял стопочку. — Ну, за возвращение?
— Давай лучше помянем, кто лег под кресты. Из наших, — предложил я.
И мы выпили. У коньяка был запах крепкого, палеозойского клопа. Я сказал об этом. Орешко усмехнулся: старые запасы, до консенсуса, мать его, меченого, так!
Мы ещё поговорили о текущем политическом моменте, о сложном международном положении на евроазиатском континенте, о женщинах; пропустили ещё стопочку за мое возвращение; и пока мы вели светскую беседу, мой приятель Орешко сочинил записку такого интересного содержания:
«Все слушают! Завтра на Тишинке в 10. Если будет хвост, оторви. Будь здоров, бродяга!»
Я прочитал содержательную записку. Она мне понравилась конкретикой и высокохудожественным смыслом. К сожалению, Орешко сжег клочок бумаги, конспиратор хренов. Лучше бы отдал мне, я бы его
