— И сколько здесь фантиков?
— Два миллиона.
— Два? — удивился я. — Был же один…
— Инфляция, — уклончиво ответил Фроликов.
— Жадность фраера сгубила, — сказал я. — А вот алмазик за что? И для кого?
— Не для меня, — поспешил откреститься полковник.
— Тогда кому?
— Надо начинать с самого начала, — вздохнул Фроликов. — С рождения Адамы и Евы.
Он шутил, сукин сын. С перепугу. И я его чувства понимал.
— А я не тороплюсь; можно начинать с искушения…
Мой собеседник всхлипнул и принялся рассказывать душещипательную историю о трудном детстве, отрочестве и юности. О жене и детях, которых надо кормить калорийной пищей. Об опасной профессии, малооплачиваемой. О проклятом Сыне ГПЧ, этом изощренном искусителе… Однажды Виктор заявил, что желает приобрести недвижимость в центре столицы. Всего три магазинчика…
— Магазинчики? — удивился я.
— Да. ГУМ… ЦУМ… Петровский пассаж… Разумеется, через подставные фирмы…
— Купить столичные сельпо? — хмыкнул я. — Это же невозможно.
— Теперь все возможно, Александр, — ответил Фроликов. — Время безграничных возможностей… Для этого нужно всего иметь эти фантики, кивнул на «дипломат». — И власть…
— Ну, с тугриками все в порядке, — сказал я. — А что с ней, властью народа?
— А её тоже можно купить…
— Глубокая мысль, — заметил я. — И что же? В нашем интересном случае?
— Кто может отдать на откуп центральные сельпо? — последовал встречный вопрос. — Кто хозяин в стране?
— Неужели? — удивился я.
— Или хозяйка?..
— Хозяйка?
— Да, — вздохнул Фроликов. — Только вот беда: алмаз — йок! А мы практически договорились о купле-продаже… Мне Сынок ещё миллион… на поиски камушка…
— Многовато будет. Чтобы меня одного урыть?
— Мало. Для ликвидации таких, как ты, Александр, — польстили мне. Что-то на тебя Сынок осерчал, мечтает тебя сделать.
— Отсерчал свое Виктор, — сказал я.
— В каком смысле?
— В самом прямом: Сыну — тоже йок! — ответил я и рассказал вкратце о золотом взрыве в мглистом небе вечности.
Мой собеседник покрылся испариной. Он поверил мне безоговорочно. И был прав: я вру в исключительных случаях. Он поверил и занервничал:
— Саша-Саша, это все твое… Мне ничего не надо…
— Надо. Моя жизнь, — проговорил я. — Тесно нам двоим, Фроликов, как в автобусе…
— Нет-нет… Два же миллиона, Саша. На них жить и жить…
— Ничего ты не понял, Фроликов, — сказал я.
— Ну, я тебя заклинаю… Прошу… У меня дети… Я клянусь детьми… Человек разлагался на глазах, и зрелище это было крайне неприятное. Он разлагался, подобно медузе под жарким южным солнцем. Я вспомнил берег моря, и на этом берегу были мы, я и Лика; мы были молоды и живы, мы были прекрасная пара… И что же теперь?..
— У тебя, полковник, будет легкая смерть, — выбирался я из удобного во всех отношениях автомобиля. — Я даже тебе завидую.
Мой враг смотрел кроличьими, беззащитными глазами. Такие глаза встречаются только у животных. Известно, что я не воюю с братьями нашими меньшими. И хотел пожалеть человека, превратившегося в тварь бессловесную. Ан нет, человек — он всегда человек; Фроликов зашипел от ненависти и бессилия:
— Это я приказал твою сссуку забить!..
И что же я? Я промолчал. Зачем разговаривать с трупом? Я лишь влепил на капот у лобового стекла то, что привело в состояние невменяемости моего врага. Он забился в истерике, пытаясь разорвать стальную цепь наручников. Завизжал — так визжат только люди. С подобострастной лютой ненавистью.
Я не уходил. Устал, как говорят в таких случаях, смертельно. Когда за спиной ударил взрыв и завьюжил горячий смерч, опалявший ночь, я не оглянулся. Зачем? Это дети радуются неожиданному огненному представлению. Я же знал, что после очистительного пламени всегда остается отвратительное, грязное пепелище… И жить на этом пепелище?.. Чтобы на нем жить, надо иметь мужество… Сохранилось ли оно у меня? Не знаю.
Я спал как убитый. Как убитый. Сны бродили где-то в стороне от меня, временно отключившегося от активной общественной деятельности.
Разбудил меня неприятный звук звонка в коридоре. Я был у себя дома. Вернувшись в холостяцкую берлогу, был в полной уверенности, что уж здесь безопасно. Теперь.
Что за чертовщина? Неужели опять эти любвеобильные Мира-Роза-Белла с неугомонной агентурой ЦРУ? Нет, явились мои друзья Орешко и Никитин. Первый бодрился, делая вид, что отслеживать ситуацию есть основное в оперативной работе. Второй был с перебинтованной рукой.
— Ну, герой! — вскричал полковник. — Лежит бабай бабаем. А все спецслужбы на ушах стоят… Ты, братец, таких наворотил делов.
— Это не я, — буркнул. — Я только отслеживал ситуацию.
— Не обижайся, не обижайся, — развел руками Орешко. — Ну, зацепил меня Фроликов…
— И чем же?
— Не скажу.
— Тогда ты, Орешко, говнюк, — не выдержал я.
— Вот это благодарность!.. — обиделся полковник.
Тут снова вмешался Никитин и объяснил, что Фроликов напел Председателю о том, что меня, зека и бандита, выпустили зазря, вроде как обманом… В этом обмане участвовал полковник Орешко… У Председателя-пентюха глаза от возмущения собрались в кучу… Словом, возникла серьезная разборка.
— Фик-фок, — проговорил я. — И что же сейчас?
— У Председателя глаза ещё больше в куче, — ответил Никитин. — После утренних докладов.
— На территории СССР, говорит, действует коммандос, — сказал Орешко. Товарищи, говорит, может, Дзержинскую дивизию вызвать?
— Пойду сдаваться, — вздохнул я.
И мы трое наконец не выдержали и заржали. И хохотали, точно нашкодившие дети, которым удалось избежать родительской порки.
Когда отсмеялись, я поинтересовался, что принесли дорогие гости в сумке. Они принесли снедь. И бутылку водки. Какое счастье, что на свете есть колбаса из картона, водка из нефти и друзья, вышедшие из боя. Мы разлили горькую по стаканам и помянули Лику и Степу Рыдвана. Помянули павших в боях… Выпили за наше безнадежное дело… Выпили за очистительное пламя, в котором сгорает проклятое, мертвое золото.
— О! А давайте Утинского обрадуем, — предложил я. — Золотая зола осталась на родной стороне… Пппусть собирает…
— Уже собирает, — усмехнулся Орешко. — С утра пораньше.
— Ты серьезно, Кокосов?
— Конечно. По оврагам, буеракам… Сразу туда помчался, как сообщили.
— Он что? На голову плохой? Лечиться надо товарищу.
