а вот придушить врага…
Не хотелось бы, да неизвестно, как дело повернется. Если меня не обманывает интуиция, то охота за великим аутистом только-только начинается, и будет проходить по всем законам гона. И в этой веселой ловле российского феномена я играю не последнюю роль — роль приманки.
Через четверть часа я становлюсь свидетелем пантомимы в исполнении фигуры, пришедшей за мной. Она неосторожно прислоняется к двери, вымазанной белилами и суриком, и я считаю нужным сказать правду:
— Дядя, у тебя спина белая.
Фигура не верит, потом верит и начинает дергаться, как на ниточках, и материться, как политическая кукла, которую дергают за эти ниточки. Это все забавляет, и я понимаю, что даже приговоренный к повешению имеет право на шутку, полезную для здоровья.
Потом мне сообщают банальную истину о том, что смеется тот, кто смеется последним, и выталкивают из подвального помещения, пропахшего косметикой.
Эх-ма, за окнами блистал новый день: вопили птахи в изумрудной зелени, и сквозь свежую листву прорывалось салатовое по цвету солнце. Эта картинка вечной жизни меня взбодрила: как корявый бурьянок прорастает сквозь бетон атомных станций, так и человек проклевывается из мглистых пещер к сияющим и прекрасным терниям.
В «патриотическом» номере меня встречал капитан Горкин, сидящий за столом, где лежала типовая папка для ведения следственного дела № 000001. Я открыл рот, и вид мой, думаю, был крайне дурацкий. Мудацкий видок был, это точно. Ждал палачей с окровавленными по локоть руками, а вижу старого знакомого и без орудий пыток. Что происходит? Неужели диктатура закона восторжествовала?
— Что это с вашим лицом, Мукомольников? — вопросил капитан и, кажется, тоже был удивлен, но именно моей живописной физиономией.
— Упал, — равнодушно пожал плечами.
— Соломку надо стелить, — назидательно проговорил Горкин. — Ну, ничего, до свадьбы заживет. — И вытащил из папки бумажный лист. Подпиши-ка.
— Неграмотный я, — привычно заныл.
— А без этого не можем освободить.
— Освободить? — ничего не понимал. — Как это освободить? — Глупил. За что освободить?
— Видать, упал ты крепко, — вздохнул капитан и снизошел до объяснения, что за меня хлопотала общественность, и принято решение высвободить меня под подписку о невыезде.
Я был потрясен — что за чертовщина?! Готовился, повторю, к инквизиторским пыткам, а меня отпускают на волю, как птицелов — птичку. Почему? И какая ещё такая общественность? А гора трупов в моей квартире и рядом? А ночное предложение о сотрудничестве с некой охранно-коммерческой структурой «Алмаз»? Неужто спятил до такой степени, что уже не могу отличить радужную реальность от смурых бредовых измышлений?
Все эти вопросы я хотел задать положительному представителю органов, да вовремя спохватился: правду говорить он не будет. Не даны ему такие серьезные полномочия. Подозреваю, ситуация вокруг моей персоны принципиально изменилась, и я должен благодарить судьбу, что именно так произошло.
Впрочем, судьба всегда имеет Ф.И.О., и, узнав имя, пойму движущие силы интриги, закручивающейся, как пружина диванчика, на котором я провел малую часть своей ржаво-пружинистой жизни.
Взяв со стола листочек с официальным извещением о дальнейшем своем поведении, поставил… крестик. Капитан Горкин глянул на меня, как врач перед операцией на потенциального покойника, и сказал, что я плохо закончу жизненный путь — со своими мудацкими шутками.
— А где мои доллары, — завредничал я тогда, — которые в банке, но стеклянной. Реквизированные во время обыска.
— А что был обыск? — удивился Роман Романович.
— Хотите, сказать: не было? — удивился тоже.
— Именно. И по той причине, что не подписал протокола. А нет бумаги нет проблемы.
Я только подивился: ловко работает оперативно-следственная бригада имени подполковника Рушаловича, нам, гражданам, учиться и учиться. И подписал бумагу — от греха подальше. Черт с ними, баксами: Бог дал — Бог взял; главное, свобода встретит меня у входа, а дальше — действовать по обстоятельствам.
— Прекрасно, — сказал капитан Горкин, пряча бумагу в папку. — Советую надеть очки, чтобы не пугать людей, — поднялся со стула. — И ещё один добрый совет: смотри под ноги, чтобы не падать.
— Я могу идти?
— Тебя проводят.
— Не застрелят, — пошутил, — при попытке к бегству?
— В следующий раз, — сказал капитан и крикнул: — Супуксиксис!
Появилась фигура, вымазавшая спину о косметические белила. Я усмехнулся: каждый из нас носит именно то Ф.И.О., без которого его трудно представить: Супуксиксис он и есть Супуксиксис.
— У него спина белая, — сказал я. — И он похож на суповой набор.
— И что? — удивился Горкин.
— Я вам, Роман Романович, сочувствую, — ответил, — что имеете дело с такими подчиненными, — и вышел вон.
Люблю делать красивые жесты: весь в дерьме, а жесты и-и-изящные, как па-де-де небесного педерастического ангелочка на сцене Большого театра СССР (б).
Если бы мой сопровождающий С-с. вдруг превратился бы в свежемороженую куриную тушку, удобную для варки вермишелевого супа, удивился куда меньше, когда, выйдя на крыльцо полуразрушенного здания санатория МВД, увидел знакомое спортивное «пежо» цвета зари, а рядом с ним — девушку своей мечты. Она, вся в белом и хлопчатобумажном, казалась прекрасным и непостижимым по красоте оазисом. Вот сделаю шаг — и пропадет это чудное явление.
Ничуть! Делаю шаг — Мая продолжает стоять у авто. Стоит и улыбается, как рекламный щит городу. Ничего себе, веселая Москва, что все это значит?
— Привет, Слава, — приветствует, будто я возвращаюсь поутру из казино, проигравшийся в пух и прах. — Садись в машину.
— А ты как здесь?
— Садись, — говорит сквозь жемчужные зубки. — Вот Бог посылает дураков.
— Ты это о чем, родная? — и плюхаюсь на сидение спортивного авто. — А ты мне снилась, — считаю нужным сообщить.
— Надеюсь, в приличном виде? — поворачивает ключ зажигания. — А то я вас знаю, любителей подсматривать в замочную скважину.
— Так это же сон?
— Какая разница, — была неприятна и нервна.
— Ты была в соболиной шубке, — решаю упростить ситуацию. — А куда мы? — вопрошаю, когда наш автомобильчик вылетает с подозрительной территории.
— В крематорий, — следует ответ.
И я понимаю, что мне лучше помолчать и не задавать никаких вопросов, хотя они накопились, эти проклятые вопросы, как дождевая вода в тырновской заржавелой бочке, стоящей под верандой, где я любил любить на старых одеждах жирноватенькую безотказную Жанночку.
— Ещо, ещо, мой пахарь! — помню, требовала она, ненасытная, как ниловский аллигатор, и я был вынужден задыхаться сопрелыми запахами прошлого, чтобы жить в потном настоящем — для счастливого будущего. (Разумеется, вместо слово «пахарь», барышня-крестьянка употребяла иное, близкое по смыслу и звуковому ряду, но верное по своей корневой сути.)
… Чем мне нравятся крематории, так это своей внешней величавостью, строгостью и помпезностью. Такое впечатление, что попадаешь в древнегреческий пантеон, где во всевозможных кубках хранятся бессмертные души.
Увы, в них только мшистый по цвету, пушистый пепел с мелкими колкими костными останками. Это все, что остается от того, кто имел неосторожность явиться в этот мир страстей. Явиться для чего? Чтобы
