Наконец я понял, что должен прекратить революционные методы восстановления народного хозяйства в отдельно взятом организме. Эволюция, только эволюция. Спешить некуда. До Первого Мая ещё далеко.
И поэтому я прекратил бег по пересеченной местности. (Если все это можно было назвать бегом.) И оглянулся окрест себя. Бог мой, создатель: свободное пространство темного поля с тающими снежными островами соединялось с горизонтом, образуя мощное полотно природного величия. И рядом с ним, с полотном природы, — человечек, пигмей из пигмеев, жалко комплексующий по поводу своей роли на планете. Это я говорю про все человечество.
Да, убого и глупо сие Божье творение-недоразумение; корыстолюбиво, хитро и злобно. Хотя иногда, конечно, бывает и бескорыстно, и весело, и умно, и добро. М-да.
Веселый перестук топоров и лай собаки сбили меня с философских обобщений. Что такое? Неужели курс доллара такой высокий, что бригада уже приступила к трудовым подвигам? Я оказался прав: Емельич и ещё один крепенький старичок развернули кипучую деятельность на подворье, возмущая ретрограда Педро, не принимающего всей псиной душой реформаторской ломки.
— Эх, дирибиридернем, что ли, Саныч?! — вскричал весельчак дедок. Опосля трудового денька!
Выяснилось: пока я мучился со здоровьем на широких просторах родины, дед стреканул в Дом культуры, где находился единственный на всю округу пункт обмена валюты, и установил, что курс доллара к рублю такой! Ого-го!..
На два бакса можно выкупить четыре отечественные бутылки сулейки водки. И поэтому энтузиазм бригады был понятен: когда есть конкретная мечта, почему бы и не помахать топориком?
Я сел на теплое крыльцо. Давно, когда мир был огромен, отец тоже работал с деревом, и свежая сосновая щепа брызгала в стороны, а я, бутуз, ловил её, пытаясь жевать. Мне нравился незнакомо горьковатый вкус. Нажевавшись щепы, я начинал вопить благим матом: горько! Отец смеялся: что, брат, мир познаешь? Мама хлопотала вокруг меня: ну, что за дурачок? А я понял: вкус жизни оказывается и горьким. Как вкус поражения.
— Сынок, пиломатериалу того… требуется, — прервал мои мысли крик трудоголика Емельич. — Для полного строительного масштабу!
Я понял, на пятачке разворачивается всесоюзно-комсомольская стройка века, и предупредил: рваных рубликов только на два сарая и забор. Плюс оплата труда.
— Два долляра! — напомнил дедок с радостной яростью. — Мы с Шамилей и горели — не робели, а могилку нам сготовить завсегда не в труде. Весело, Шамиля, морда татарская, Чингисхан е…ный!
И народные умельцы принялись с удвоенной энергией тукать топорами, елозить рубанками по доскам и материться на языке народов СССР (б). То есть процесс пошел. Начинались трудовые будни.
С легким сердцем я мог заниматься исключительно собой и мелкими проблемами. Первое, что сделал, отправился в магазин. На машине и с Педро. Автомобиль нужен был для перевозки грузов, а пес — для душевного уюта.
…По солнечному взгорку сползало тихое деревенское смиренное кладбище. Снег синел под деревьями, которые пока ещё темнели безжизненной массой, но чувствовалось, как они вбирают энергию солнца и неба в себя, чтобы через несколько недель, когда будет Пасха…
Мама любила этот праздник; он запомнился мне вкусным запахом куличей с цветными бусинками на пригорелых шапочках, крашенными мною же яйцами и ощущением безмятежного покоя.
И что же сейчас? Ни покоя, ни праздников, ни родных людей. Ничего. Кроме растительной жизни. Если говорить красиво, я как те пустые деревья на погосте; как и им, мне необходимо время. Время для зарядки природной энергией.
Тем временем мы с Педро подъезжали к Дому культуры; сей общественный очаг был обновлен ядовитой розовой краской и напоминал старого циркового слона в российских прериях.
Я поднялся на крыльцо, прошел в полутемный вестибюль, где находились две бойницы касс, работающих теперь по обмену шила на мыло. В пункте находились двое: кассир и охранник, похожий на перекормленного члена правительства. Я поинтересовался, могут ли они, трудяги, поменять баксов пятьсот. Это я как бы пошутил; меня не поняли и стали заикаться: с-с-сколько-с-с-сколько?
— Ну триста?
— Не, только двести.
Не завезли, значит, деревянных, посочувствовал я труженикам валютных махинаций и, совершив необходимые расчеты, отправился в магазин, не подозревая, что посеял в юные души семена корысти, если выражаться высоким слогом.
Магазинчик тоже был обновлен, но в цвет беж; в нем сохранились запахи: хлеба, мыла, резины, строительных материалов и затхлых, немодных вещей, обвисших на вешалках.
Несколько старушек, божьих одуванчиков, покупали черствые хлебные кирпичи для своих беззубых ртов. Такие кирпичи очень удобны для убийства. Раскроил череп врага и сожрал орудие убийства. А нет орудия — нет и преступления.
Я потряс присутствующий люд и объемную бой-продавщицу Танюху-Слониху тем, что заказал продуктов на сумму, превышающую, видимо, месячный план торговой точки. А что делать? Не бегать же каждый день за суповым набором и макаронами?
Я не спеша принялся загружать пакеты, банки и ящики с тушенкой в машину, когда появилась группа молодых и боевых простаков. Их было четверо. Местная достопримечательность. Вместо того чтобы вспахивать зябь или там крутить баранку молоковоза, они, дуралеи, очевидно, промышляли мелкими, нахальными поборами с беззащитных дачников. Неужели я так похож на дачника? Впрочем, я хорошо засветился в розовом пункте обмена валюты; интерес к моей светлости был понятен.
Не буду пересказывать все те ухищрения, весьма банальные, которые использовали доморощенные рэкетиры, чтобы разбудить в себе зверя. Цель у них была одна: башли на бочку. Кстати, бочка с малосольной и ржавой, как гвозди, селедкой стояла в углу. Когда мне осточертели разговоры про жизнь, я отправил туда бригадира команды. Вниз головой. Чтобы он почувствовал, как трудно быть человеком, живя в соляной кислоте. Второй урылся в мешок с мукой. Третий умылся подсолнечным маслом из трехлитрового ковшика, а четвертый позорно бежал, кусаемый возмущенным Педро. Старушки крестились, продавщица визжала:
— Платить-то кто будет? Кто?! За порченый продукт! Хамы казематные! Милиция-я-я! Где милиция?!
Милиция отсутствовала по причине весенней распутицы. Но был я — я бросил на прилавок пачку ассигнаций, как кляп. Это помогло. Ор прекратился, только чавкал у бочки молодой человек, от пуза вкусивший атлантической селедочки. Я, предупредив его, чтобы он более не шалил, отправился восвояси. Под аплодисменты старушек. Шутка.
Инцидент, меня взбодривший, был исчерпан. Я вернулся в родное поместье, где продолжались трудовые будни.
Правда, не с таким энтузиазмом, как прежде, что вполне понятно: на голодное брюхо только заяц от лисы-кумы петляет, да и то по великой нужде, то бишь выручает свою частнособственническую шкуру. Что и говорить, каждый преследует свои интересы. Диалектика, мать её так!
Кое-как сляпав обед на троих, не считая собаки, я пригласил стариков закусить тем, что Бог послал. Мастера было заартачились, да демонстрация мною «мерзавчика», запотевшего в погребе, сманила их с трудовой орбиты.
Обед протекал в дружеской беседе обо всем и ни о чем. В результате мне удалось выяснить, что тридцать процентов населения посылает власть на хуй, тридцать — в пизду, ещё тридцать посылают к еп'матери. Десять процентов, однако, ещё не определились. Куда посылать.
Что и говорить, народ знает своих хероев и, куда их посылать, тоже знает. Задурить ему голову, конечно, можно, однако хитрожопые холуи от власти не понимают: раньше или позже они отправятся туда, куда их посылает воля народная.
Заканчивая посиделки, я предупредил дедов, что отныне они полностью хозяйничают на вверенной им территории: продукты в кладовой, стройматериалы будут оплачены, рабочий день не нормирован и так далее.
— А ты, Саныч, куда устремляешься? — удивился дед Емеля. — Отдыхай!
