– Так мы идем сегодня на экскурсию? Муж ей ответил подчеркнуто заботливо, чем заставил подозревать себя в плохом настроении супруги:
– Конечно, дорогая, мы же договаривались.
Я не совсем еще осознал всю колоссальную мощь перемен, обрушившихся на нас. Будучи одинок и внутренне сопротивляясь озарениям сознания как явлению только мешающему жить, я еще не понимал, что статус Бога-Создателя, одаривая нас новой, фактически бессмертной жизнью, безвозвратно разлучал с прежней. И наши замужние пары, конечно же, будут разлучены, хотя бы вначале, пока условия существования в личных вселенных не станут ясны; с ходу же попасть в мир супруга было страшно.
Но настроение было все равно прекрасное, и, откинувшись на спинку кресла, потягивая горячий крепкий кофе, перемежая глоток с затяжкой обнаруженной здесь сигареты, я вбирал все: и стойку робота с живым улыбчивым лицом, и столиких вокруг, редко занятые одиночками, и красную брусчатку на псевдопроезжей части дороги, и дрожащую пятнистую тень на панелях сиреневых домов от распяленных листьев каштана или подобного ему дерева.
Пробежала совсем невозможная здесь маленькая беспородная собака, остановилась возле нас, осмотрела каждого и безошибочно подошла к хмурому майору Михайлову (цивилизация живо напомнила старую расстановку должностей), который машинально протянул ей кусок недоеденного мяса, деликатно снятый с ладони.
Катенька подставляла лицо иллюзорному солнцу, гревшему, впрочем, по-настоящему, и, глядя на нее, я представил совершенный мир, где эталоном совершенства будет она, королева, богиня, чудо!
Малинин хихикнул, и все посмотрели на него.
– Извини, Кирилл, – сказал он Исаеву, – но я подумал, что ты сам срубил сук, на котором всю жизнь сидел; как ты теперь будешь бороться против власти?
– Ты тоже меня извини, Виктор, но не пошел бы ты подальше. Не видишь, и без тебя тошно.
– А по-моему, все хорошо, – сказал веселый философ, – мы даже в гостях сможем бывать друг у друга. Если захотите, конечно
Покончив с едой, мы поднялись и, сверив маршрут с объяснением бармена, двинулись по увлажненной кем-то мостовой к пункту выдачи прогулочных скафандров. Скафандры представляли собой пояс с эмиттерами (в просторечии аккумуляторами), который мы тут же надели поверх брюк, а дамы закрепили на талии чудных платьиц, регулярно менять которые они умудрялись даже здесь. Довершил скафандр обруч для головы, в момент активизации превращавший каждого в христианского святого с нимбом.
Там же на пункте проката был и выход, куда мы и прошли, прежде насладившись святостью наших голов.
И тут… нет, мы знали, что планетоид покрыт или состоит из кристаллов, даже видели что-то при посадке, но здесь, воочию!.. Мы благоговейно молчали, застыв… Как можно передать словами, как описать!.. Грани, блеск, гигантские плоскости… Вся поверхность была в кристаллах, светящихся под искусственным солнцем купола, а возможно, и собственным светом. Большие, как небоскреб, и маленькие, крошечные, которые сотнями можно было бы поместить в ладони. Нас уже предупреждали, что все они сросшиеся – кристалл в кристалле – и лучше не пытаться отбивать. И цвета!..
Сначала опаловый, наилегчайший, сверхтонкий, и бесконечность небесного, молочно-голубоватого, а в нем желтизна, тоже размытая, с радужным отливом, и темнее… темнее. А когда уже видишь эту размытость или белизну – не понять, сразу розовое, дальше алое, красное, почти синее, до горизонта. И все светится: сверху, снизу, везде. Пространство, сотканное из солнечных нитей, – все видишь, чувствуешь, осязаешь…
Я оглянулся на друзей: все стояли замерев. Даже Исаев, даже Кочетов, и выражение лиц, вкупе с энергетическим нимбом на головах, напрямую сопроводили меня в лингвистический рай, нирвану которого нарушила Катенька (Катенька!).
– А ведь здесь можно и умереть, прямо сейчас! Зачем жить, когда…
Она не договорила, но и своей недоговоренностью сумела выразить общий восторг, немое благоговение…
– Я теперь вижу, – сказал наш философ, – что только таким и должна быть кузница Богов. Я имею в виду место, где их выпекают, как пирожки.
Мы еще побродили, недолго, правда. Виктор тайком попытался отломить карандашик кристалла, не удалось, ну и ладно.
Экскурсия ли, может, еще нажатие каких-либо тайных пружин, не важно, но настроение наше, не радостное с утра, выровнялось; мы даже беспричинно улыбались друг другу, ловя случайный взгляд, и я подумал, что если бы этой прогулки не было, ее надо было бы придумать, – банальная мысль, словно старые чертежи давно построенного здания.
Что было дальше? Не помню… До самого разъезда мы так все друг с дружкой ни о чем и не потолковали, не сговорились насчет будущих встреч. Я был поражен не столько отсутствием печали – ведь расставались, возможно, навсегда, – сколько чисто-сердечнейшей естественностью оживления, ибо и тогда, да и теперь я все еще не осознал до конца простую истину, что сам тоже кукла, в которую кто-то впрыскивает вовремя эликсир печали, радости, горя – всего, что надо кукловоду; и все мы довольны, принимая чужую волю за собственную чудную окраску чувств – радость, любовь, экстаз, – идя тем самым на компромисс, который и делает возможным наше существование.
Впрочем, напрягая память, я вспоминаю горячую речь Малинина, последний раз напрягавшего свои философские извилины, мгновенно обесценившиеся новым статусом владельца (зачем Владыке ум?!).
– Смысл! – восклицал он, задетый чьим-то вопросом. – Кто говорит о смысле там, где смысла нет по определению? Наши уважаемые планетарные Мозги просто вклинились в бесконечный процесс, придав ему видимость порядка. А смысл? С точки зрения меня лично, дальнейшая моя жизнь приобретает огромный смысл. И с точки зрения друга нашего Семена – тоже. А вот какой смысл будут видеть обитатели его мира, когда их будут жарить на ядерных горелках, – это уж вопрос иного порядка. Каждый сверчок должен знать свой шесток. Хотя меня лично не интересует шесток безымянного сверчка из чужого мира.
– Ты безнравственен, как все ученые, – сказала Катенька, ласковой безмятежностью тона только поощрив мужа.
