на диване.
На дворе метель бушевала, с ожесточением рвала ставни и разыгрывалась во все степное раздолье, но офицер о ней и не думал. С ним было несколько провизии: он предложил поделиться ею с товарищами заточения. Образовали на скорую руку ужин. Капитан вытащил замороженную индейку. Уселись около стола.
Завязался общий разговор, довольно незначительный.
Капитанша рассказывала, как будут смеяться в Петербурге у княгини Шелопаевой, когда узнают, что она, с детства привыкшая к тонкому обращению, оставалась несколько часов в крестьянской избе. При этих словах офицер невольно взглянул на свою соседку: легкая улыбка едва заметным мерцаньем пробежала по ее чертам.
Они поняли друг друга.
- А вы были в Петербурге? - спросил он.
- Нет.
- И не поедете?
- Нет.
- Отчего же?
- Я замужем.
Офицер потупил голову. 'Как, зачем она замужем?
Кто просил ее выходить замуж?' Ему стало неловко и досадно. Он продолжал:
- Отчего же вашего мужа нет с вами?
- Он в деревне; он выезжать не любит.
- Как же вы теперь?
- Он отпустил меня с бабушкой в Воронеж, на богомолье.
'Хорош вожатый!' - подумал офицер, глядя на старушку, которая что-то бессмысленно жевала.
- И вы живете всегда в деревне? - спросил он снова.
- Всегда...
- Безвыездно?
- Безвыездно.
- Помилуйте, да там скука, должно быть, страшная.
Она слегка вздохнула.
- Что ж делать, привыкнешь.
- Да как же вы время проводите?
- Да так, как обыкновенно в деревне.
- Да что ж вы делаете?
- Да почти ничего. Занимаюсь хозяйством, вышиваю, читаю.
- У вас детей нет?
- Нет.
Офицеру это было не противно, а почему - бог знает.
- Что ж вы читаете?
- Что случится. Французские книги, русские журналы...
Офицер поморщился.
- Вы люди светские, - продолжала она, улыбаясь, - не понимаете отрады чтения. Книга - это товарищ, это верный друг. Попробуйте прожить в деревне, поживите, как я, тогда поймете, что такое книга. Да без нее просто бы, кажется, можно с ума сойти. Вечера-то, знаете, длинные; деревня наша в степи; соседей нет, а если и бывают изредка, то все такие, что лучше бы их вовсе не было.
- Ваш муж охотник?
- Да, мой муж очень любит охоту. Да, впрочем, в деревне надо же иметь какое-нибудь занятие.
- А позвольте спросить: муж ваш человек молодой?
Она невольно рассмеялась.
- Нет, - сказала она, - да что о нем говорить.
Скажите-ка лучше, вы как сюда попали?
- По делам.
- Надолго?
- Нет, я спешу к брату на свадьбу.
- Вы будете шафером?
- Разумеется. Я даже очень спешу... то есть очень спешил...
- А теперь не спешите?
Офицер нежно на нее взглянул. - Теперь я вас встретил.
- Бабушка, - сказала молодая женщина, - я думаю, метель утихла, можно бы ехать...
Старушка не расслышала. Присутствующие отозвались, что прежде утра и думать было нельзя о продолжении пути, а что следовало подумать о ночном отдохновении. Наступила глухая полночь. Всех клонило уже ко сну; все более или менее поглядывали с завистью на кровать. Но в подобные минуты голос справедливости всегда торжествует. Общим приговором положено предоставить кровать слабейшим членам случайной общины, то есть старушке и девочке, которая, накричавшись вдоволь, спала уж где-то в углу. Как сказано, так и сделано. Старушку уложили. Она поохала, пошептала, покрестилась и заснула. Купцы расположились на диванчике и на лежанке и вскоре звучным дыханьем объявили, что уж перешли в невидимый мир сновидений.
Капитан расположился на сундуке. Капитанша, сестра ее и черноокая красавица легли поперек дощатой кровати. Под головы положили им подушки, к ногам придвинули скамейки. Капитанша легла с одного края, молодая женщина с другого. Между ними расположилась зрелая девушка. Офицеру оставался стул, который как будто нарочно стоял с хорошего края. Он сел. Все это происходило самым естественным образом, как будто вследствие какого-то безмолвного условия. В комнате воцарилось молчание, прерываемое только стуком маятника, дыханьем спящих и воем метели. Странное кочевье освещалось одной сальной свечкой, с которой от времени до времени неустрашимый капитан снимал решительно пальцами. Но вскоре это занятие его утомило: он свернулся кренделем и заснул взапуски с купцами. В комнате замелькал томный красноватый полусвет. Все заснули, кроме офицера, который шепотом разговаривал с своей соседкой, и старой девы, которая подслушивала их разговор с желчным любопытством.
- Я виноват перед вами, - говорил офицер, - я сказал глупость. Вы, кажется, на меня рассердились.
- Нет, я не рассердилась. Только я женщина несветская, я не привыкла к подобным любезностям. Оно забавно, может быть, с одной стороны, но, с другой, и не дурно, потому что мы не умеем играть словами и говорим только то, что чувствуем.
- Да, и я говорю то, что чувствую.
- Перестаньте, пожалуйста. К чему это? Мы с вами встретились случайно, сейчас расстанемся, никогда не увидимся - нехорошо. Я знаю, вы смеетесь над уездными дамами, и Пушкин над ними смеялся... И подлинно, есть много в них смешного, но, может быть, в то же время много и грустного. Подумайте, - продолжала она, как будто говоря сама с собой, - что такое судьба женщины молодой, знающей только по книгам, что есть хорошего в жизни? Муж ее в отъезжем поле. Он, может быть, человек хороший... Да все не то: скучно в деревне... и не то что скучно, а досадно, обидно както. Все жалеют об узнике в темниц'; никто не пожалеет о женщине, с детства приговоренной к вечной ссылке, к вечному заточению. А вам весело в Петербурге?
- Весело, - сказал,, вздохнув, офицер, - да, мне там очень весело, слишком весело... Я человек светский.
Только что странно: я от излишества, вы от недостатка - мы оба дожили до одного, то есть до тяжкой скуки.
Вы жалуетесь, что в вашей одинокой ссылке вам негде развернуть души и сердца; мы же, вечно ищущие недосягаемого, мы чувствуем, что душа и сердце подавлены в нас. Вы знаете холод одиночества, но вы, слава богу, не знаете еще холода общественной жизни. Вы знаете, что любить надо, а мы знаем, что любить некого.
