А представительство, по его собственному признанию, 'доставляет ему удовольствие'. Вернувшись из Швейцарии в Мюнхен, где супругов ждала большая благоустроенная квартира в лучшей части города, он то и дело отрывается от письменного стола для поездок, которые он сам называет 'триумфальными'. Только до лета 1906 года он успевает выступить с чтением своих новелл в Дрездене, Бреславле, Базеле и снова в Дрездене. В 1907 году, публикуя первый свой автобиографический очерк 'В зеркале', он рисует картину этого нового для себя быта с веселой иронией, изнанка которой, однако, все те же сомнения: 'Мое имя повсюду произносят не иначе, как высоко подняв брови, лейтенанты и молодые девицы в почтительнейших выражениях выпрашивают у меня автографы, и если я завтра получу орден, я, поверьте, и глазом не моргну... Я так никогда и не перестану удивляться, что общество почитает людей этой сомнительной специальности. Я-то знаю, что такое писатель; ведь в некотором роде я и сам писатель. Писатель - это, коротко говоря, человек, решительно непригодный к какой-либо иной, добропорядочной деятельности... По мне, понятно, пусть будет так, я-то здесь не в накладе. Однако куда это годится? Ведь, поощряя порок, оскорбляешь тем самым добродетель'.
Кроме этой маленькой автобиографии, он написал в те годы (1908-1909), собственно, еще одну, большую, тоже обобщающе ироническую, но в третьем лице, в виде аллегорического романа 'Королевское высочество'.
После всего, что говорилось об игре в принца, о сетованиях писателя на свое чисто репрезентативное, обедненное, похожее на жизнь какого-нибудь князя существование, ни это заглавие, ни явствующий из пего выбор аллегорического героя не могут удивить. 'Я часто смертельно устаю, жаловался еще Тонио Крегер Лизавете Ивановне, - изображать дела человеческие, не будучи к ним причастным'. План написать 'новеллу о князе' и даже название 'Королевское высочество' возникли сразу же после окончания 'Тонио Крегера', но реализовался этот план уже на новом материале, которого тогда в распоряжении автора не было, на подаренном жизнью материале женитьбы и 'строгого счастья'. Итак, аллегорическая фигура, призванная выразить всю трудность представительства, не имеющего опоры ни в сознании духовности искусства (она уже предстала сомнительной во 'Фьоренце'), ни в причастности сосредоточенного на своем искусстве художника к 'делам человеческим', к подлинной жизни, - фигура эта была, можно сказать, наготове.
В некоем вымышленном великом герцогстве - не будет большой стилистической погрешностью употребить и оборот 'в некотором царстве, в тридевятом государстве', ибо начинается сказка-притча, - живет принц Клаус Генрих. Его страна находится в бедственном экономическом положении, его 'отцы и деды основательно растрясли фамильное достояние, теперь оно было равно нулю или вроде того, оно ушло на постройку загородных замков с французскими названиями и мраморными колоннадами, на роскошные оперные постановки и прочие дорогостоящие затеи'. Выполняя свои 'высокие обязанности', сводившиеся к строгому соблюдению этикета, присутствуя на торжественных церемониях, 'являя свою особу восторженным взорам подданных' при закладке нового здания, на каком-нибудь съезде или банкете, Клаус Генрих 'не знал ни настоящих будней, ни настоящей действительности'. 'Какая у него была утомительная, какая напряженная жизнь! Иногда ему казалось, что он должен со страшной затратой сил поддерживать что-то, что, собственно, уже нельзя поддержать, а если можно, то лишь при особо благоприятных обстоятельствах. Иногда его жизненное назначение казалось ему печальным и жалким, хотя он любил и охотно выполнял свои связанные с представительством обязанности'.
Знакомое столкновение чувств, не правда ли, - это пристрастие к представительству и это неотвязное подозрение, что твое представительство чисто формально, что ты ведешь авантюристическую игру с действительностью, которую, в сущности, игнорируешь, потому что она для тебя лишь повод для игры, не больше? О ком идет речь - о вымышленном принце или о нем самом, Томасе Манне? Чтобы устоять вопреки этому столкновению, чтобы продолжить игру, нужна выдержка, дисциплина, нужно постоянное напряжение сил. И Клаус Генрих проявляет выдержку.
Ему ли, Томасу Манну, написавшему Томаса Будденброка, не знать, что в эпоху упадка одной только внутренней выдержкой, противопоставляющей себя объективным тенденциям времени, спастись нельзя, что время, в конце концов, ее сломит? Что выдержка эта тоже авантюристична? Он это знает. Он вкладывает это свое знание в гротескный образ учителя Клауса Генриха, доктора Юбербейна, который во имя абстрактного долга отказывается от любви, ведет обедненную жизнь педанта-аскета и все-таки погибает жалкой, бесславной смертью.
Но сам-то он, Томас Манн, не погиб, для него в отличие от Юбербейна, в отличие от Томаса Будденброка 'особо благоприятные обстоятельства' наступили, а инстинкт художника велит ему бережно запечатлевать факты собственной биографии, придавая им сверхличное, пусть не до конца ясное самому себе, но все равно важное для всех значение. 'Кто такой поэт? - писал он вскоре после выхода 'Королевского высочества' и как раз по поводу этого романа. - Тот, чья жизнь - символ. Я свято верю, что мне достаточно рассказать о себе, чтобы заговорила эпоха, заговорило человечество, и без этой веры я бы отказался от всякого творчества'. И, рассказывая о себе, он вводит в сказку о напряженно представительствующем принце девушку, чья любовь и любовь к которой должны, так хочется автору, положить конец индивидуалистической оторванности Клауса Генриха от 'дел человеческих', от реального мира, от насущных нужд его прозябающей страны.
Да, он рассказывает о себе. Эта девушка почти списана с Кати Прингсгейм. У нее 'бледно-жемчужный' цвет лица, она изучает математику, принц направляет на нее в театре бинокль, ее отец, миллионер и железнодорожный магнат, коллекционирует стекло, и даже эпизод с гуттаперчей для компресса находит место в истории сближения Клауса Генриха с Иммой Шпельман. Однако рассказ его точен лишь до тех пор, покуда не наступает очередь счастливой развязки, где любовь не только 'согревает душу' принца, но и превращает желаемое в действительное. Занимаясь под влиянием Иммы 'по-настоящему важными вопросами', успешно добиваясь благосостояния для своих подданных, Клаус Генрих без каких-либо особых усилий избавляется от того чувства формальности, бессодержательности, лицедейской пустоты собственной жизни, которое, проявляя такую выдержку, и все же так тщетно пытался преодолеть Рауль Юбербейн.
Но избавился ли от него сам Томас Манн? Нет, этот happy end он называет в одном из писем 'немножко демагогическим, немножко популярно-лживым'. Сам он еще слишком аполитичен, слишком замкнут в кругу имманентных проблем своего искусства, чтобы всерьез поверить собственной декларации и обратиться к 'по-настоящему важным вопросам' социального блага в поисках выхода из тупика авантюристической 'выдержки'. Для него этот идиллический конец не больше чем весело отданный долг благодарности своему 'счастью'. На социально-критическом аспекте 'Королевского высочества' внимание автора заостряется только, так сказать, постфактум, после выхода романа, под влиянием некоторых сторонних его толкователей. Брат Генрих поддерживает точку зрения австрийского драматурга и эссеиста Германа Бара, усмотревшего в 'Королевском высочестве' внутренний поворот автора к демократизму. '...Было бы, безусловно, ошибочно, - пишет Томас Манн Курту Мартенсу в январе 1910 года, - видеть в 'К. В.' социально-критическую книгу, и то, что ты называешь в ней 'альтруистическим', а мой брат и Бар 'демократическим' - всего лишь один из ее аспектов. Художественная ценность ее состоит наверняка не в этом, - другое дело, возможно, ценность духовная, этическая, и не исключено, что в будущем о ней вспомнят - если вообще вспомнят - ради этого аспекта... Насколько я могу обозреть свою будущую продукцию, к демократии она не имеет ни малейшего отношения. Я сейчас собираю материал, делаю заметки, кое-что изучаю для одной давно задуманной, совсем странной работы - 'Исповеди авантюриста'.
Не нужно думать, что это пишет убежденный политический противник демократии. В том же 1910 году в статье о 'Королевском высочестве' он, наоборот, в полном согласии со своими 'демократическими' толкователями говорит, что в этом романе 'символически изображен кризис индивидуализма, который мы сейчас переживаем, внутренний поворот к демократии, к коллективу, к общению, к любви, кризис, нашедший более бурное и безоговорочное выражение в романе Генриха Манна 'Маленький город', вышедшем почти одновременно с моим'.
И то, и другое пишет художник, занятый пока всерьез не общественно-политическими вопросами, а сугубо личной проблемой 'выдержки', синтеза 'счастья' и 'представительства'. Проблемы этой он для себя не решил, и развязку, которая ее, как в сказке, снимает, справедливо находит художественно неубедительной, лживой.
