Через много лет, в 1944 году, в письме к Агнес Э. Мейер, собиравшейся написать его биографию, Томас Манн, словно бы исполняя свое давнее предсказание о том, что в будущем о 'Королевском высочестве' вспомнят разве лишь ради 'альтруистического', или 'демократического', аспекта романа, определит его место в своем творчестве так: 'В этом с тех пор превзойденном - а превзойти его легко - романе-сказке можно, я думаю, увидеть веху того развития, которое в эпоху 'Размышлений' (имеется в виду его книга 'Размышления аполитичного', то есть эпоха первой мировой войны. С. А.) было прервано взыгравшей во мне стихией протестантизма и романтической антиполитичности, а потом возобновилось уже сознательнее'. Нам кажется, однако, что такая оценка, сделанная с огромного временного расстояния, сбрасывает со счета как раз лично-биографическую подоплеку романа - тогдашнюю герметическую замкнутость автора в сфере своего 'строгого счастья', замкнутость, судя по радужной развязке, на сей раз опасно прекраснодушную. В этом смысле 'Королевское высочество' было вехой развития, которое 'Размышления аполитичного' - о них речь впереди, но в данном случае выразителен и самый заголовок - не прервали, а, напротив, продолжили и завершили.
'Закончив 'Королевское высочество' - мы опять возвращаемся к 'Очерку моей жизни', - я начал писать 'Исповедь авантюриста Феликса Круля', странную вещь, на которую меня, как об этом догадались многие, навело чтение 'Воспоминаний' Манолеску'.
Один берлинский издатель, Пауль Лангеншейдт, напечатал в 1905 году, двумя частями, мемуары международного афериста и гостиничного вора Жоржа Манолеску, чьи мошенничества незадолго до этого были сенсационной темой мировой прессы. Первая часть называлась 'Князь воров', вторая - 'Фиаско. Из переживаний преступника'. Книги эти попали в руки писателя случайно. Приступая к выпуску серии под красноречивым названием 'Sans-Gene' *, Лангеншейдт разослал образцы ее нескольким знаменитостям, в их числе Томасу Манну.
* 'Без стыда' (франц.).
Наш герой не раз говорил, что материал порой идет к нему сам и валится в почтовый ящик. Мемуары Манолеску - прекрасный тому пример. Но почему он так ухватился за этот именно материал, почему он сразу включил его в свои планы и, едва закончив роман о принце, принялся за роман о человеке совсем иного социального положения, о деклассированном прохвосте и воре, подделывающем подписи, разъезжающем по миру под чужим именем, присваивающем себе титул маркиза и вообще ежедневно и ежечасно выдающем себя не за того, кто он есть?
Эпитет 'странная', настойчиво, как видим, относимый автором к этой работе, имеет в виду, вероятно, возможность такого недоумения, такого непонимания причин, по которым его увлек образ авантюриста. Ведь и 'Королевское высочество' было понято некоторыми читателями не как аллегорическая автобиография, а как роман из придворной жизни, и в одном мюнхенском журнале появилась даже заметка за подписью: 'Владетельный князь, не желающий назвать себя', где августейший критик ругал писателя за неточное или неверное изображение дворцового церемониала, ничего, кроме бытописания, из этой книги не вычитав. Да и на опыте 'Будденброков' автор уже мог убедиться в склонности читающей публики ждать от литературы фотографически достоверных картин и искать за каждым, созданным воображением художнbка персонажем конкретную живую модель.
Много выше мы говорили о чувстве неприкаянности, деклассированности, 'цыганства' художника, получившем выход в 'Тонио Крегере', и только что - о глубоко личной проблематике 'княжеского' романа, об аллегоричности образа принца. Нам кажется, что после всего сказанного не требуют особых пояснений ни интерес писателя к мемуарам авантюриста, ни аллегоричность фигуры, выбранной Томасом Манном в герои следующей книги, ни мотивы, по которым владелец первой в своей жизни виллы, - загородный дом в Тёльце, в долине реки Изара, у подножия Альп, был уже построен к этому времени, - зять миллионера и отец уже трех детей собирался сделать своего героя, Феликса Круля, лифтером в той самой гостинице 'Бор о Лак', где он, Томас Манн, жил почетнейшим постояльцем четыре года назад.
'Исповедь авантюриста' можно назвать психологическим дополнением к 'Королевскому высочеству' (так, приступая к ней, определил эту работу автор в интервью 1909 года) не только потому, что в обоих произведениях при всем различии материала речь идет о человеке, который, проявляя великую выдержку, живет вне общества, но притворяется его членом, то есть в конечном счете о человеке искусства, о самом авторе, ибо такой иллюзорной, растворившейся в игре упорно представлялась Томасу Манну в эти 'герметические' годы его собственная жизнь. Психологическое сходство есть и в другом - в шутливом тоне, окрашивающем оба романа и как бы снимающем проблему. В 'Королевском высочестве' был прекраснодушный happy end. В 'Исповеди авантюриста' на первых же страницах, правда, обещано фиаско 'постаревшего и усталого' героя в конце, то есть некая трагедия, но до конца Томас Манн этот роман не довел, хотя возобновлял работу над ним дважды, - второй раз уже в глубокой старости, а то, что было написано в первый присест, в 1910-1911 годы, 'Книга детства' Круля, - это поистине комедийная перелицовка истории 'гибели одного семейства'. И если развязку 'Королевского высочества' сам автор, едва закончив роман, назвал лживой, а работу над 'Авантюристом' вскоре отставил, то между этими двумя фактами есть, нам кажется, тоже психологическая связь. 'Пусть наше сердце блюдет достоинство и не унижается до балагурства', говорит в тетралогии об Иосифе сыну Иаков. Воспользуемся этими словами патриарха, чтобы намекнуть на неудовлетворенность писателя своим юмористически благодушным подходом к проблеме 'художник и бюргер', к совсем нешуточной для него проблеме 'выдержки'.
Трагическое событие, случившееся в июле 1910 года, не могло не усилить его неудовлетворенности таким несоответствием и, вероятно, было одной из причин временного отказа от работы над 'Крулем', вскоре последовавшего.
В тёльцском доме мирно текла летняя жизнь. Детей было уже четверо, старшие, девочка и два мальчика, пребывали в том возрасте от двух до пяти, простое обозначение которого стало для читателя - во всяком случае, для русского читателя - выразительнее иных описаний, младшая появилась на свет в прошлом месяце. Дни шли размеренно-однообразно, ровно в двенадцать он кончал свой урок, выходил в сад, шел просекой, потом лугом, по топкой змеистой тропинке к пруду, купался с детьми и Катей. Работа спорилась, первую главу 'Круля' он уже прочел вслух в семейном кругу.
И тут случилась беда. В Поллинге, неподалеку от Мюнхена, в имении друзей матери Швейгхартов, где сенаторша теперь постоянно жила, покончила самоубийством сестра Карла.
Сестра собиралась порвать со сценой и выйти замуж за некоего богатого эльзасца. Когда тот узнал, что она, будучи уже его невестой, встречалась со своим прежним возлюбленным, и стал попрекать ее этим, Карла, оставив записку: 'Je t'aime. Une fois je t'ai trompe, mais je t'aime' *, приняла цианистый калий.
* Я люблю тебя. Один раз я тебя обманула, но я люблю тебя' (франц.).
Томас Манн помчался в Поллинг и после похорон привез мать в Тёльц, откуда сенаторша - ей сейчас не хотелось никого видеть и ни с кем говорить вскоре уехала. Перед ее отъездом, через четыре дня после смерти сестры, он написал Генриху: 'Плохо нам всем. Это самое горькое, что могло со мной приключиться. Мое братское чувство солидарности заставляет меня думать, что поступком Карлы поставлено под вопрос и наше существование, раскреплена наша связь. Сначала я все время твердил про себя: 'Одна из нас!' Что я этим имел в виду, я понимаю только теперь. Карла ни о ком не подумала, и ты скажешь: 'Этого еще не хватало!' И все-таки я не могу избавиться от чувства, что она не вправе была нас покидать. У нее не было, если она так поступила, чувства солидарности, чувства нашей общей судьбы. Она действовала, так сказать, вопреки молчаливому соглашению. Это несказанно горько. При маме я держусь. А вообще я почти все время плачу'.
Смысл возгласа 'Одна из нас!', вырвавшегося у него сразу, непроизвольно, будет раскрываться ему все полней и полней. История Будденброков, история распада и гибели бюргерского семейства, продолжалась наяву. Через три года после катастрофы в Поллинге, в 1913 году, он скажет в письме к Генриху: 'Давно уже я в лучшие свои часы мечтаю написать большую, правдивую книгу, продолжение 'Будденброков', нашу, пяти сестер и братьев, историю. Мы все этого стоим. Все'. Он скажет это, еще не зная, каким трагическим повторением подтвердит жизнь правоту его интуитивной убежденности в том, что реальные судьбы его близких могут служить естественным продолжением романа о крахе эпохи и крахе семьи.
В 1927 году, пятидесяти лет от роду, повесилась сестра Юлия ('Лула'), всегда слывшая чинной, даже чопорной дамой, супруга директора банка Лёра, которого Виктор Манн назвал в своих мемуарах 'образцом солидарности, корректности и рьяного служения долгу'. 'С одной стороны, - комментировал впоследствии это самоубийство Клаус Манн, - форсированная изысканность, с другой - жажда морфия и объятий. Это было выше ее сил, она сдалась, бросилась в спасительную петлю'.
Участь Юлии осветит по-новому судьбу Карлы, и на старости лет, в 'Докторе Фаустусе', в главах,
