отдаю вам на растерзание'. Все, что я говорил вам о Германии или хотя бы бегло пытался объяснить, идет не от отчужденного, не от холодного, беспристрастного знания; это есть и во мне, все это я испытал на себе'.
С докладом 'Германия и немцы' связаны два замечания автора 'Доктора Фаустуса', касающиеся как раз той особенности романа, на которой мы только и намерены остановиться, рассказывая здесь об этой начатой и завершенной в Америке работе, - даже мало-мальски подробный разбор ее безнадежно деформировал бы наш жизнеописательный очерк. Впрочем, некоторых аспектов этой знаменитой, 'итоговой' книги Томаса Манна мы уже невольно касались, имена ее героев, композитора Адриана Леверкюна и его друга Серенуса Цейтблома, щедро наделенных автором собственными чертами характера, привычками, пристрастиями, суждениями и тревогами, не раз уже проникали на наши страницы, а иные из этих биографических страниц, хоть и не содержали ссылок на роман, во многом обязаны отбором изложенных на них фактов, своими ассоциациями тому же, прихотливо переплавившему житейский и духовный опыт нашего героя 'Фаустусу'.
'Легенда и поэма Гёте, - сказал Томас Манн в вашингтонском докладе, не связывают Фауста с музыкой, и это большая ошибка. Ему надо бы быть музыкальным, быть музыкантом... если он должен быть представителем немецкой души; ибо абстрактно и мистично, то есть музыкально, отношение немца к миру, это отношение педантичного, но со слабостью к демонизму профессора, неловкого, но высокомерно убежденного в том, что он 'глубиной' превосходит мир'. А вскоре после того как доклад был прочитан, он в одном из писем сопроводил краткое его резюме замечанием, что 'сделка с чертом - искушение глубоко старонемецкое, и темой немецкого романа, рожденного страданиями последних лет, страданием из-за Германии, должен быть этот ужасный сговор'.
Главный герой 'Доктора Фаустуса', Адриан Леверкюн - музыкант, композитор. Есть в романе и 'сделка с чертом' - таковой предстает здесь сатанинский релятивизм искусства Леверкюна, его 'холод', его отказ петь 'уродливую политическую песню'. Есть и 'педантичный, но со слабостью к демонизму профессор' - друг и восторженный почитатель Леверкюна Цейтблом. Совершенно ясно, что именно это свое произведение и имел в виду автор, говоря о романе, 'рожденном страданием из-за Германии', о романе 'немецкой души'.
Но не автобиографическое ли это снова произведение - как 'Будденброки', как 'Тонио Крегер', как рассказ 'У пророка'? Разве не повторяет почти дословно описание родины Леверкюна, города Кайзерсашерна, описания Любека в американском докладе, или наоборот? Разве не напоминают обращенные к Леверкюну слова черта: 'Найдись у тебя мужество сказать себе: 'Где я, там Кайзерсашерн', все сразу стало бы на свои места', слова, которые, по свидетельству Генриха Манна, произнес его брат, переселившись в Соединенные Штаты: 'Где я, там и немецкая культура'? Разве не называл наш герой собственное искусство 'музыкой', 'музицированием'? А изображенные под именем сенаторши Родде и ее дочери Клариссы мать писателя и его сестра Карла, да только ли они? - нет, кажется, в романе ни одного персонажа, вплоть до третьестепенных, за которыми бы более или менее легко не угадывался прототип - и всегда из числа тех, с кем сталкивала нашего героя жизнь. А фигурирующие в романе под подлинными своими именами итальянский городок Палестрина, мюнхенские улицы, дирижер Бруно Вальтер? Да, конечно, по насыщенности автобиографическим материалом 'Доктор Фаустус', написанный в старости, даже превосходил все прежние создания своего автора, он был в этом смысле не только продолжением давней и постоянной исповедальной линии творчества, но и ее итоговым расширением. 'Книга моего сердца', 'резюме моей жизни', 'почти преступно беспощадная повесть о жизни, странный род иносказательной автобиографии, произведение, стоившее мне больше и истощившее меня сильнее, чем любое прежнее' - это все высказывания о 'Фаустусе' самого автора.
Что автобиография тут иносказательная, что личные воспоминания, то, что называется 'люди, годы, жизнь', сплавлены в романе с материалом неличным, с вымыслом, с заимствованными из самых разных источников ситуациями, что, например, прототипом болезни Леверкюна служит болезнь Ницше, что мотив избегающей встреч с композитором поклонницы восходит к соответствующему эпизоду биографии Чайковского, или, например, что тема любовного треугольника в 'Фаустусе' взята из сонетов Шекспира и т. п., - в этом тоже не было ничего принципиально нового для творчества писателя, который широко применил технику подобного монтажа уже в 'Будденброках', а в 'Королевском высочестве' облек рассказ о себе в форму утопической сказки со счастливым концом.
Привычно преемственным при взгляде на прежние книги Томаса Манна кажется и его обращение в 'Фаустусе' к теме искусства. Людьми искусства были главные персонажи 'Тристана', 'Тонио Крегера', 'Смерти в Венеции', а Феликса Круля и библейского Иосифа их авантюризм, их саморазрушительная подчас увлеченность игрой, то есть свойства, неотъемлемость которых от артистизма всегда занимала нашего героя, роднили с художниками.
Существенная особенность 'Доктора Фаустуса' по сравнению с написанным ранее, позволившая автору назвать эту книгу о сделке композитора с чертом 'немецким романом, рожденным страданием из-за Германии', состоит, нам кажется, в том, что роман этот наименее 'герметичен'. Как это понимать? Если читатель помнит, перед первой мировой войной в 'Смерти в Венеции' Томас Манн на примере экстравагантной судьбы художника, не выходя за эти пределы, не включая в поле своего зрения иного социального материала, исследовал проблему 'выдержки', и только война показала, что выводы, к которым он пришел таким, можно сказать, лабораторным путем, - о соседстве эстетизма и варварства, дисциплинированности и темных страстей, - имеют отношение к чему-то большему, чем замкнутый круг чисто художнических проблем, что 'прусская выдержка' Ашенбаха, обернувшаяся для него трагическим унижением, лишь кристаллик, лишь отражение некой общей трагедии немецкого бюргерства. В фактуре же новеллы выхода за пределы частной судьбы, повторяем, не было, и это-то мы называем ее герметизмом. Герметизм 'Волшебной горы' заключался уже в том, что действие романа происходило в предвоенные годы, а вопросы, которые он трактовал, были рождены минувшими революциями и войной, уже в том, что действие его протекало в условных границах 'педагогической провинции', туберкулезного санатория. Это предопределяло созерцательно-теоретический тон разговора, известную его отвлеченность. Для драмы о немецких проблемах автору было достаточно швейцарского реквизита.
Первая же страница 'Доктора Фаустуса', где Цейтблом говорит, что приступает к повествованию о жизни композитора Леверкюна в мае 1943 года, то есть в то самое время, когда эти строки выходят из-под пера Томаса Манна, словно предупреждает: речь пойдет о злободневно-насущном, и биография немецкого художника, которую мы рассказываем, имеет прямое отношение к событиям, под знаком которых все мы сейчас живем или умираем. И в дальнейшем Цейтблом перемежает свой рассказ о Леверкюне и его музыке упоминаниями о бомбах, падающих на немецкие города, о фюрере и дуче, расхаживающих по музею Уффицци, о своих, Цейтблома, сыновьях, преданных нацистскому режиму и готовых донести на отца, и т. д. - то есть связь эстетической, нравственной и политической сфер здесь, в отличие от 'Смерти в Венеции', осознана и не только, в отличие от 'Волшебной горы', подразумевается, выносится, так сказать, за скобки, а выражается в самой композиции и в самой ткани романа. Если учесть к тому же, что, в отличие от 'Иосифа' и 'Лотты', 'Доктор Фаустус' построен на современном автору материале, то будет, пожалуй, ясно, почему мы назвали эту книгу наименее герметическим его творением.
Но сказанное еще не объясняет, почему биография художника - ведь главное место в 'Фаустусе' занимает все-таки история творчества Леверкюна, а не примеры 'большой' истории, внутри которой протекает эта малая, так что перед нами действительно прежде всего 'жизнь немецкого композитора', почему биография художника представлялась автору книгой о Германии, о 'страданиях из-за Германии'. В центре романа действительно был, как писал автор во время работы над ним, 'случай интеллектуального художничества, которое, чувствуя невероятное расширение области банального, живет на границе бесплодия. Это бросает героя в объятия черта'. 'Объятия черта', 'сделка с дьяволом' - разве не в таких же выражениях говорил Томас Манн о 'злой Германии' в американском докладе? Да, у этой наименее герметической его книги был свой герметизм. Трагическая судьба художника, грубо говоря, содержала в себе намек на судьбу общества, пытающегося выйти из тупика 'банальности' и 'бесплодия' саморазрушительными на поверку, 'дьявольскими' средствами'. Подчеркиваем: грубо говоря, ибо вернее будет сказать: таила. В тексте романа мы не найдем таких слов, которые бы прямо указывали на символический, иносказательный смысл истории композитора Леверкюна. Но если есть в музыке форма контрапункта, одновременного движения нескольких самостоятельных мелодий, образующих гармоническое
