– Лютеранство годится?
– Вполне.
– Отлично. Церковь раз в неделю, в десять утра как штык. – Брови Тони взметнулись вверх. – У меня такое предчувствие, что вице-губернатором теперь у нас должен быть лютеранин.
И опять Джон Уэйд выиграл с большим отрывом – больше шестидесяти тысяч голосов; последующие четыре года он провел, разрезая ленточки. Заранее было ясно, что вице-губернатор – представительская должность, скучная до невозможности, и с самого начала он рассматривал ее только как ступеньку. Он исполнял поручения, занимался партийной работой, старался почаще мелькать в газетах. Если, скажем, дулутскому отделению Киванис-клуба нужен был оратор для торжественного завтрака, он садился в машину, ехал туда, отпускал за куриным фрикасе несколько шуточек и светился золотым сиянием победителя. Он уже примеривался к сенату США. Будущее представлялось ему счастливым – он это прямо-таки чуял.
В июле 1982 года Кэти сказала ему, что беременна.
В постели в тот вечер Джон крепко ее обнимал. Они молодые еще, сказал он. Времени впереди масса. Они уже почти у вершины горы, почти, последний рывок остался – а там хоть целый дом детей заводи.
Утром Джон позвонил куда надо.
Заполнили карточки.
Молодой веснушчатый врач все им объяснил и попросил подождать. Кэти листала журналы, Джон рассматривал картину в рамке с изображением пасущегося стада.
Медсестра вызвала Кэти; она встала, разгладила юбку.
– Ну ладно, – сказала она. – Кошелек мой стереги.
Качнулась, закрываясь за нею, дверь. Потом неизвестно сколько времени он сидел, оценивая достоинства жующих жвачку коров. Почему-то в нем шевельнулось сожаление; это его озадачило, и потребовалось некоторое усилие, чтобы направить мысли в другую сторону. Надо бы сделать два-три звонка. С Тони связаться. Он стал оглядываться в поисках телефона, приподнялся даже, но какая-то непонятная сила усадила его обратно. Комната показалась ему не очень надежной. Колыхалась она как-то. Вдруг, словно оказавшись в зеркальном ящике, Джон увидел на стенах и потолке клиники свои собственные отражения. Как в комнате смеха – все искажено, вывернуто под необычными углами. Он увидел мальчика, показывающего фокусы. Увидел влюбленного по уши студента-соглядатая. Увидел солдата, мужа, кандидата на выборную должность. Увидел себя изнутри, увидел себя сверху вниз; увидел всю свою органическую химию с перекрученными спиралями; и на мгновение он почувствовал, что сама его целостность находится под Угрозой.
Вечером за ужином он попытался рассказать про это Кэти. Безнадежное дело. Он не смог найти нужных слов. Глаза Кэти перебегали с одного на другое, скользя по поверхности вещей.
В какой-то момент он предложил пойти в кино.
– В кино? – переспросила она.
– Ну, если у тебя есть настроение.
Кэти посмотрела на него без всякого выражения. Ее светлые вьющиеся волосы чуть-чуть начали истончаться, в уголках глаз скопились морщинки от всех этих лет.
– Ладно, – сказал он, – кино в другой раз.
Посидели еще молча. Стояла середина июля, было жарко и влажно, и довольно долго в комнате раздавалось только позвякиванье ножей и вилок.
– Кэт, – произнес он наконец. Осекся; потом сказал:
– Мы все правильно сделали.
– Думаешь?
– Да. Момент неудачный.
– Момент… – повторила она.
– На следующий год мы запросто… Ты в порядке?
Она моргнула и уставилась в стол.
– В порядке я или нет? Я-то? Боже мой, да откуда я знаю. Что это вообще значит – в порядке?
Она оттолкнула тарелку.
– Этот ребенок, чтоб его. Это все, чего я хотела.
– Я знаю.
– Просила я тебя еще хоть о чем-нибудь?
– Нет, не просила.
– Нет, ты мне ответь. Хоть о чем-нибудь?
– Ни о чем, – сказал он.
Потом они час смотрели телевизор.
После этого Кэти занялась глажкой, наконец пошла с книгой в спальню.
Джон выключил телевизор уже за полночь. Разделся, принял секонал, лег в гостиной на диван. Квартира была полна странных звуков. Он любил Кэти. Больше всего на свете. Уже поплыв, ощущая действие снотворного, он закрыл глаза и дал зеркалам у себя в голове полную волю. Он был заворожен и немного напуган всеми вступившими в игру углами.
