На Лесном озере

Кожа у нее на лбу лопнула, стала сходить длинными рваными лоскутами, губы стали лиловыми. Она дернулась, потом мелко затряслась, потом свернулась калачиком, обхватила себя руками и затихла. Она выглядела холодной. Только пальцы еле заметно подрагивали.

Может быть, он поцеловал ее. Может быть, завернул в простыню. Может быть, прошел какой-то нулевой отрезок времени, прежде чем он отнес ее вниз к причалу, плывя и скользя, исполненный любви; положил ее на доски причала, потом двинулся к лодочному сараю, открыл двустворчатую дверь.

– Кэт, моя Кэт, – прошептал он. Вытащил лодку на мелкую воду и оставил там, а сам пошел за мотором. Туман рассеялся. Стали видны луна и множество звезд, Несколько секунд он прислушивался к разным звукам из тьмы; к ночному плеску воды и шелесту леса, к собственному дыханию, когда он устанавливал мотор и снова ходил в сарай за веслами, канистрой с бензином и спасательным жилетом. Опять он был Кудесником. Его окружали зеркала. Веслами подгреб к причалу, привязал лодку, чувствуя под собой колыханье волн, потом поднял ее и подумал: Кэт, моя Кэт, положил ее в лодку, вернулся в дом за ее кроссовками, джинсами и белым хлопчатобумажным свитером. Может быть, прошептал волшебные слова. Может быть, почувствовал что-то помимо плывущего скольжения. Жалость, скажем, или горе. Но тогда не было ничего определенного, никаких фактов, и он, как лунатик, двинулся к лодке, сел в нее, завел мотор и поплыл по большому безмолвному озеру. Далеко отходить не стал. Может быть, всего ярдов двести. В темноте, в покачивающейся лодке, он заставил кроссовки исчезнуть в глубокой воде. За ними последовали джинсы и свитер. Ее он утяжелил гладкими серыми камнями, которые взял на берегу. Должно быть, сказал: «Кэт, Кэт», и другие, может быть, слова говорил, а потом отправил ее на дно. Чуть позже сам спустился в озеро. Опрокинул лодку и крепко ее держал, не давая уплыть, пока она не наполнилась и не погрузилась в воду.

Может быть, он нырнул, провожая Кэт. Может быть, не стал нырять глубоко. В какой-то момент он почувствовал, как вода ринулась ему в уши. В другой момент он сидел один на краю причала, холодный и голый, и смотрел на звезды.

А потом он проснулся в своей постели. На занавесках играл мягкий розоватый свет. Несколько секунд он вглядывался в эффекты зари, в бледную рябь и пятна. Протянул руку, желая дотронуться до Кэти, но ее не было на месте, и он, обхватив подушку, снова канул в глубины.

28 Как он ушел

Отдалившись от берега по открытой воде мили на три, Уэйд взял точно на север. Занимался жиденький холодный рассвет.

К семи утра, двигаясь со скоростью пятнадцать узлов, он оставил далеко позади Букет-Айленд и видел перед собой только дикую глушь. Раз поймал себя на том, что всматривается в озеро, сбрасывает газ, проходя мимо хмурых каменистых островков, поросших сосной. Безнадежно, решил он. Кэти уже не найти. Конченое дело, т говорить больше не о чем – остается искать утешения в узком пограничье между биологией и духом.

Еще через пару часов он пересек канадскую границу и продолжал плыть на север сквозь скопление покрытых густым лесом островов. Лодка «крис-крафт» шла великолепно – быстрое, изящное, дорогое судно со штурвальным управлением. При умеренных скоростях, прикинул Уэйд, полные баки дают ему запас хода в двести миль. На запасных канистрах можно в крайнем случае вытянуть еще пятьдесят. И этого достаточно. Хотя время крайних случаев прошло. Настало время срединных сущностей. Он откинулся назад, спокойный и размягченный, позволяя мыслям тянуться вместе с лентой берегового леса, течь вместе с водой, плескаться вместе с волнами. Не так уж и плохо, оказывается. Почти все время светило солнце, день был не сказать что совсем уж теплый, но приятный; на западе клубились маленькие облачка, оживляя чистое осеннее небо. Дважды он замечал на берегу брошенные рыбацкие хижины, но спустя еще час лес уплотнился, превратился в косматые непролазные заросли. Он плыл на север, иногда сверяясь с новым пластмассовым компасом.

Все было очень просто.

Это ведь был его конек – теряться, терять. Дело жизни.

Ближе к полудню он вошел в сеть проливов и рукавов, что прорезали глушь, причудливо изгибаясь. Он повернул на северо-восток, где лес казался более дремучим и манящим; проливы раздваивались, ветвились, множились. В какой-то момент он вдруг услышал свой собственный голос. Ничего вразумительного, по правде сказать. Мотивчик привязался:

Путей несчитано – немерено,
А что потеряно – потеряно…

Он велел себе заткнуться. Это терять еще рано, подумал он, успеешь еще – но вскоре снова пел под стук мотора: Не знаю я, ты явь или мечта-а-а… Потом на ум приходили другие песни, и он оглашал ими разгоревшийся день; довольно долго ему казалось, что он скользит по стеклянному морю, окруженный бесчисленными отражениями. Порой он ловил себя на том, что обращается к Кэти, словно она в соседней комнате, в потаенной каморке за зеркалами. Он рассказал ей все, что мог рассказать Тхуангиен. Про пастельный солнечный свет. Про пулеметный ветер, который словно подхватил его и принялся носить с места на место. «Ох, Кэт, – сказал он тихо, – милая потерянная Кэтлин». Объяснить, подумал он, тут можно только одно: что все совершенно необъяснимо. Скрытность в целом, подлость в частностях. Хотя вообще-то он не считал себя таким уж подлецом. Сколько помнил, всегда стремился к усовершенствованию – себя, мира, – но вдруг подхватил страшную заразу, от которой не вылечиться, не очиститься. Он даже не знал, как она называется. Может, обыкновенная дурь. Может, утрата нравственной цельности. Может, потеря души. Даже теперь, окидывая взглядом необъятное стекло озера, Уэйд чувствовал отчуждение от вещественности мира, от его вечно новой данности: под конец он остался лишь с образом иллюзии, как таковой, с чистым отражением, с головой, полной зеркал. Он засмеялся и пропет вслух: Поверь в меня, пожалуйста, пове-е-ерь, потом умолк, чтобы еще раз рассмотреть лес и воду. Все очень естественно. Белые барашки, растительная жизнь. Вот край, в чем-то сходный с его собственным маленьким душехранилищем, – та же спутанность, тот же всеобщий беспорядок, льдистые, дикие места. И эта игра углов, игра отражений. Один угол, другой угол. Чудовище он или нет? Ну? – вопросил он, но без толку. Чуть позже крикнул:

– Эгей, Кэт!

Нет, не чудовище, решил он. Конечно, нет. Он же Кудесник.

– Кэт! – завопил он.

Прошло какое-то пустое время, может, час, может, больше; вновь сфокусировав взгляд, Уэйд увидел, что солнце уже довольно низко стоит на западе. Полпятого, подумал он. Надвинулись тучи, разбухшие и фиолетово-черные, – угрюмое, давящее небо. Дохнуло зимой. Не сам снег, но идея снега – физически ощутимая. На секунду-другую возникло что-то похожее на страх. Если бы его цель была уберечься – такой цели, правда, не было, – он развернулся бы на сто восемьдесят и дал газу, спасая свою жизнь или что там от нее осталось.