поляну недалеко от озера, окруженную деревьями и с виднеющимися вдали горами. Какой прекрасный, тихий и спокойный достойный храм, подумали они оба, надевая обшитые золотом кафтаны и покрывая себя шелковыми молитвенными шалями.
С такой же торжественностью и радостью, как если бы церемония проходила в одной из больших синагог, со священными манускриптами Торы,[20] они вместе прочитали на иврите сначала субботнюю службу, а затем полный ритуал посвящения.
Когда ритуал закончился, Азраил громко сообщил: – Рейчел, наш сын стал мужчиной. Начиная с этого дня, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее, Азраил начал сдавать, – будто теперь, когда исполнено обещание и достигнута единственная цель, ради которой жил, внезапно исчезла жизненная сила, – источник ее угас.
Теперь лошадью управлял один Эли – отец все больше и больше времени проводил в фургоне, но не спал, хотя глаза его были закрыты и губы все время шевелились в безмолвной молитве.
Однажды днем, разбив лагерь, Эли заставил отца выйти из фургона, предлагая отдохнуть у костра и хоть немного поесть. Азраил посмотрел на заходящее солнце.
– Итак, – шепотом произнес он со слабой улыбкой. – Отец превратился в ребенка, а ребенок стал отцом, указывая дорогу.
– Хочу увезти тебя домой, папа, и показать врачу.
– Поеду домой скоро, Эли, но мой дом не в Бостоне. А для врачей, мой сын, слишком поздно.
– Нет, папа. Пожалуйста, не говори так.
– Эли, если хочешь стать мужчиной, должен научиться не избегать правды. Я готов, мой сын. Поверь мне, я не испытываю печали, покидая этот мир, мне горько покидать только тебя. Скажи, Эли, ты все еще хочешь стать доктором? Скажи правду.
– Больше всего на свете хотел бы этого, папа, но только в том случае, если ты не возражаешь.
– Человек имеет право выбирать собственный путь в жизни. Я эгоистично думал, что, привязав тебя к себе, уберегу от потери веры, но твоя мать пришла ко мне во сне – три раза приходила – и сказала: «Вера только в сердце человека. Освободи его, мой муж». Поэтому освобождаю тебя, Эли, мой сын. Твоя мама – пусть покоится в мире – и я освобождаем тебя, чтобы ты мог устроить свою жизнь так, как хочешь. А теперь быстрее поедем к доктору Брауну. Времени, очевидно, у нас осталось в обрез.
Эли отказывался верить этому: вот доставит отца к доктору, и тот чудесным образом вылечит его!
День за днем они отправлялись в путь на восходе солнца и останавливались, когда оно заходило. Азраил уже не выходил из задней части фургона, его лицо приобрело цвет пергаментной бумаги и стало впалым, как у человека, прожившего семьдесят, а не сорок лет.
– Приедем завтра, – пообещал Эли отцу однажды вечером, пытаясь накормить его с ложки мясным бульоном.
Отец пробормотал на иврите:
– Благословен будешь, наш всемогущий Боже, властитель Вселенной, очистивший нас от порока и защитивший от греха.
Выражение боли и печали внезапно исчезло с его лица, которое теперь, казалось, освещается каким-то внутренним светом.
– Прощай, Эли, мой сын, – произнес он чистым, сильным голосом, и, повторяя древние вечные молитвы, Азраил бен-Ашер ушел в тот мир, где уже давно было его сердце, надеясь воссоединиться со своей Рейчел.
ГЛАВА 23
Эли привыкал к образу жизни, мало похожему на прежний. Прошло десять лет, прежде чем ему стало ясно, что для еврейского мальчика из Лейпцига проходить курс обучения в маленькой деревушке в Новой Англии так же обычно, как для врача, получившего образование в Гейдельберге, жить и работать здесь же. Возможно, изгнание доктора Брауна связано со шрамом, проходившим по его левой щеке и напоминавшим верхнюю половинку буквы Z; остальная его часть укрывалась бородой. Но Фридрих Браун никогда не обсуждал две темы: полученный им шрам и жизнь до приезда в Уитли, в штат Род-Айленд.
Что касается остального, то Эли и герр доктор обожали общество друг друга как учитель и ученик – в дневное время, и как друзья и равноправные собеседники – вечером, когда ужинали вместе или сидели, углубившись в книги, в кабинете доктора.
Чтобы позволить Эли соблюдать диетические законы его религии и облегчить участь вдовы Вильямс, доктор тоже отказался есть смешанную пищу, приготовленную из молока и мяса.
– Считаю это более полезным для здоровья, – философски заметил он, а когда Эли заявил, что доставляет слишком много хлопот, вдова возразила:
– Совсем нет.
В течение положенных одиннадцати месяцев после похорон Азраила каждый день Эли вставал на час раньше – в жару, дождь или снег – и в погребальной молитве скорбел о дорогом усопшем. Когда официальное время оплакивания закончилось, каждую субботу он ходил на холм, расположенный среди необработанных земель доктора читать на могиле отца субботние молитвы и уверять его, что продолжает оставаться евреем.
Вне дома Эли и доктор Браун говорили, конечно, только по-английски; дома же по большей части пользовались немецким, чтобы не забыть язык. Эли также старался найти время, хотя бы полчаса каждый день, и почитать молитвенники Азраила и Библию, не столько по большому желанию, сколько для того, чтобы сохранить разговорные навыки на иврите. Доктор также настойчиво заставлял его, хотя Эли казалось это пустой тратой времени, изучать греческий и латынь.
К двадцати годам Эли пробыл учеником у доктора Брауна в два раза больше времени, чем большинство других начинающих врачей, желающих получить от своих наставников квалификационное свидетельство, дающее право на частную врачебную практику.
С соответствующей торжественностью доктор Браун выписал такое свидетельство по своей дисциплине
