которые предпочитают лежать во время консультации. Над ней висел небольшой, лишенный всякой претенциозности прелестный пейзаж: море, горы и покрытый лесом склон. Это был фрагмент йольстерской картины Аструпа,[3] всем известный сюжет «весенней ночи», где мужчина и женщина работают в поле, а вокруг цветут яблони, и на водной глади играют отблески лунного света. Мы не стали садиться. Она посмотрела на меня с легкой улыбкой:
— Итак?…
— Нам не так уж много известно. Они остались дома вдвоем с отцом, которого потом нашли мертвым внизу лестницы, ведущей в подвал. Когда пришла мать, мальчик стоял в углу и рыдал. И нам он не сказал ни слова, пока… — Я на секунду умолк.
— Да?
— Ну… пока мы не стали усаживать его в машину, чтобы ехать к вам. Тогда он сказал: «Это мама сделала».
— Вы сообщили полиции?
— Нет. Ведь мать сейчас в больнице: нервный срыв. После такого… ей, возможно, понадобится не один день, чтобы прийти в себя. К тому же…
— Еще что-то, что мне следует знать?
— Я должен проверить, но мне кажется, что Ян-малыш был их приемным сыном. Я видел его раньше.
И я рассказал вкратце все, что помнил о том июльском дне три с половиной года назад, когда меня прислали в квартирку в Ротхаугском жилом комплексе.
— Так. А о приемных родителях есть какая-нибудь информация?
— Нет. Фамилия их Скарнес. Свейн и Вибекке. Вот и все, что я знаю. Но жили они в особняке в районе Вергеландсосен, это говорит об уровне их доходов. Семья не из бедных.
— Они жили втроем? Родственники? Братья, сестры?
— Как я понял, нет.
— Ну что ж, давайте разбираться. Я посмотрю, удастся ли мне справиться с его замкнутостью. Но слишком давить на ребенка я тоже не хочу. Вы с Сесилией подождите, хорошо?
С этими словами мы вышли в приемную. За окном начало смеркаться. Зажглись уличные фонарика огоньки автомобилей стали похожи на разорванное жемчужное ожерелье. Одна жемчужина откатилась далеко к Осане. Первая попытка установить с мальчиком контакт Марианне не удалась, тогда она отвела его в кабинет и прикрыла дверь.
Мы с Сесилией остались вдвоем. Она сидела на диване и листала журнал, хотя он вовсе не отвечал ее вкусам. Я это понимал, потому что знал Сесилию с 1970 года: дамский журнальчик с названием «Сирена» никак не вязался с ее образом убежденной феминистки.
Выглядела она как типичный социальный работник: короткая стрижка, овальные очки в металлической оправе, лицо без косметики. На ней была простая белая блузка, светлый пиджак, темно-коричневые, слегка поношенные бархатистые брюки и черные туфли без каблуков. Судя по выговору, она родилась где-то на юге, в Рёдале, может, в Одде. У нас были прекрасные товарищеские отношения, которые приобрели новый смысл, когда Беата ушла от меня. С одной стороны, между нами установилось такое доверие, какое бывает лишь между старыми друзьями. И в то же время мы как будто отдалились друг от друга, так как в полном соответствии с женской солидарностью Сесилия считала, что права, безусловно, Беата. Жена жаловалась на то, что по долгу службы меня слишком часто не бывает дома по ночам. А ведь большинство этих ночей я провел именно с Сесилией, разыскивая по улицам убежавших из дома детей и подростков.
— Как ты думаешь, он сказал правду? — спросил я.
Она на мгновение встретилась со мной взглядом, будто хотела разглядеть там ответ, а потом пожала плечами:
— Не знаю. Скорее всего выдумал.
— А мы хоть что-нибудь знаем о его родителях?
— Нет, времени не было выяснять… Да нам и нужно просто-напросто доставить его в Хаукендален, разве нет?
— Да, но…
— Вечно ты хочешь копнуть поглубже, Варг, — мягко улыбнулась она.
— Такой вот я любопытный. К тому же… мне кажется, я уже с ним встречался.
— С Яном-малышом?
— Да. — И я рассказал ей о том, что произошло в июле 1970-го.
— В этом нам точно надо разобраться, — сказала Сесилия, когда я закончил. — Тут я с тобой согласна.
И она снова принялась рассеянно листать журнал. Я понял, что ей нужно поразмыслить обо всем этом, и принялся рассматривать картины, висевшие на стене. Вернее, фотографии: старые снимки Бергена, в основном района Воген, но были еще несколько изображений Мюребрюггена и Площади. Фотоаппараты тех лет не могли четко передавать движущиеся предметы, поэтому прохожие на этих снимках получились смазанными, с размытыми силуэтами — точь-в-точь привидения. Над гаванью виднелся лес мачт: в тот день там было тесно от яхт, а по набережной сновали посыльные и грузчики с мешками и бочками на плечах. Другой город, другое время и совсем другие проблемы.
Прошел почти час, прежде чем дверь в кабинет снова отворилась. Марианна Стуретведт осторожно вывела Яна-малыша в приемную. Она посмотрела на нас поверх его головы и покачала головой.
— Ян-малыш не хочет сегодня с нами беседовать, — сказала она дружелюбно, похлопывая его по плечу. — Дадим ему отдохнуть. Думаю, что больше всего ему сейчас нужно съесть сладкую плюшку и выпить чашку горячего шоколада.
Я кивнул и спросил:
— Можно от вас позвонить?
Она показала на кабинет:
— Пожалуйста.
Я вошел туда. Красивый письменный стол был аккуратно прибран, никаких записей, если она и делала их в ходе беседы с Яном-малышом, не было видно. Я полистал свою записную книжку и набрал номер Хаукендаленского детского центра, куда я в большинстве случаев и отправлял детишек, обнаруженных при подобных обстоятельствах.
Трубку снял сам заведующий — наш коллега Ханс Ховик. Я обрисовал ситуацию и сказал, что мы выезжаем. Он пообещал организовать к нашему приезду горячий обед для мальчика.
Я не упустил возможности заглянуть в телефонный справочник Марианны.
Имя
Я снова вышел в приемную. Марианна Стуретведт и Сесилия тихо говорили о чем-то, стоя у окна. Ян-малыш стоял неподалеку от них с прежним отсутствующим выражением лица. Я вошел и сразу встретился с ним взглядом. На мгновение мне показалось, что он хочет что-то сказать. Я ободряюще улыбнулся и кивнул ему, но он так и не произнес ни звука.
— Ты голодный? — обратился я к нему.
Он еле заметно кивнул.
— Поехали снова на машине?
Он кивнул энергичней.
— Я переговорил с человеком по имени Ханс. Он сказал, что, когда мы к