к груди. У того уже начали слипаться глазки, и он издавал тихие звуки, похожие на урчание.
— У него животик болит, — объяснила она, как будто я был инспектором из охраны детства или другой официальной инстанции.
— По его виду не скажешь, что ему тут плохо, — успокоил ее я, правда, это прозвучало не слишком убедительно.
— Да, ему тут хорошо! — Она вызывающе посмотрела на меня, как будто ждала, что я стану с ней спорить.
— Последний раз мы с тобой виделись одиннадцать лет назад, помнишь?
— Забудешь тут вашими заботами!
Я пригляделся к ней. Ей сейчас, должно быть, лет двадцать семь. Взрослая женщина. Однако я узнал в ней ту девчонку, которую видел всего пару раз, и к тому же разглядел в ней теперь и кое-что от ее матери, на которую она прежде была совсем непохожа: немного агрессивную и нервную манеру держаться, которая часто отмечает людей, чью жизнь постоянно сопровождают представители властей. Прическа «конский хвост» исчезла. Волосы были коротко острижены и слегка завиты, отчего ее маленькое лицо сделалось выразительнее. Рот хранил выражение недовольства, а взгляд, устремленный на меня, был грустным и горьким. Судя по угрюмому виду, своей жизнью она была не слишком довольна.
— Расскажи мне про вас — про себя и про Яна Эгиля.
— С какой это стати?
Я наклонился вперед.
— Я приехал, чтобы помочь вам, Силье.
— Да вы и в прошлый раз так говорили! И наврали, как и все остальные.
— Я никогда никому не вру. Я сделал все, что мог. Но этого оказалось недостаточно. Улики были слишком серьезными, так что я ничего не смог поделать.
— Ян Эгиль сказал, что ты его предал. Сказал, что надо было тебя пристрелить прямо там, в Трудалене. Одним мерзавцем в мире стало бы меньше. Это ты виноват в том, что с ним случилось!
У меня между лопатками неприятно зачесалось.
— Как он может меня в этом обвинять?! Вспомни, сколько там было полицейских. Его бы схватили в любом случае. И ведь это он сам сказал полицейским, чтобы меня отыскали в Бергене.
— Да, точно! — Из ее глаз брызнули слезы. — Он хотел, чтобы ты приехал из Бергена, потому что ты был для него как… как отец.
— Да?
— Так что ты его предал больше, чем кто-либо другой.
— Боже мой…
— Да уж, тебе сейчас лучше молиться ему, если ты в него веришь. Не хотела бы я быть на твоем месте, когда Ян Эгиль тебя разыщет! — Все еще продолжая плакать, она с трудом выдавила угрожающую улыбку.
— Сесилия мне сообщила, — наконец выговорил я, — что у него есть что-то вроде списка… Что он сказал тебе, кого хочет прикончить. Это правда?
Она смотрела на меня, сжав губы, и ее взгляд победно сверкал: ей явно нравилось чувствовать собственное превосходство.
— Может, и правда, — прошептала она чуть слышно.
— Что ты сказала?
— Что слышал! Он хотел урыть вас обоих: тебя и этого, второго — Терье Хаммерстена, что спал с его матерью. Да и хозяин хосписа ему не особенно нравится, так что тому тоже не поздоровится.
— Хансу Ховику?
— Да, тому, что смылся со всеми деньгами сразу после того, как получил в наследство Либакк.
— Так он… тоже в этом списке?
— О чем ты?
— О списке тех, кого он хочет убить.
— Да нет никакого списка! Просто есть кое-кто, с кем надо разобраться.
— С Хаммерстеном он уже разобрался, как я понял.
— Ну и что с того? Тот сам был убийцей, насколько мне известно!
— Так ты об этом знаешь?
Силье угрюмо взглянула на меня исподлобья:
— Да, он убил моего родного отца в семьдесят третьем. Ян Эгиль говорил мне об этом.
— Послушай, Силье… расскажи мне, что у вас произошло с Яном Эгилем? Почему он объявил эту войну именно сейчас?
Она посмотрела на меня пустыми глазами:
— Не знаю я ничего ни о какой войне. Все, что знаю, — это то, что, когда мне было двадцать, я переехала с востока поближе к тюрьме, где сидел Ян Эгиль. Я его там навещала. А когда его стали выпускать на свободу — в пробные освобождения, он первым делом пришел ко мне, и мы… У нас всегда было все хорошо в койке-то, у Яна Эгиля и у меня. Мы с ним похожи, сделаны из одного теста — чего уж скрывать. — По ее лицу скользнуло выражение ласковой грусти. — Так вот… А через два года у меня уже был ребеночек. Когда Сёльве родился, у Яна Эгиля появилась причина вести себя примерно, чтобы он поскорей смог выйти и начать нормальную жизнь. Может быть, впервые в его исковерканной несчастной судьбе. Но не вышло…
— Вы хотели жить вместе?
Она покачала головой и тихо сказала:
— Нет. Он точно не хотел.
— Почему?
— У него и спросите.
— Но он же приходил к тебе, навещал?
— Ну да, несколько раз. Не так часто, как я надеялась. Не знаю, но… он как будто боялся чего-то. Боялся жить с ним. Боялся даже находиться с ним в одной комнате.
— Ты о Сёльве?
Она порывисто кивнула:
— Да! Со своим собственным сыном!
— Может быть, потому, что у него самого был не самый лучший опыт общения с отцами.
— Он в это время был такой… встревоженный! Места себе не находил. Как будто он не мог жить в этом городе, ему тут было плохо. По крайней мере тут, у меня. Что мне было делать? Я так долго ждала его, а он, когда вышел, так и не смог привыкнуть к этой жизни. Его все тянуло, тянуло куда-то…
— Так вот почему он стал жить в хосписе на улице Эйрика?
— Да, и встретил там этого Хаммерстена. Ты-то, может, не знаешь, но его мать померла. Год назад померла.
— Да, я слышал. А вы с ней общались?
— Ни разу!
— Но она жила поблизости. Может, ты встречала ее, когда приходила навещать Яна Эгиля?
— Я ее всего раз и видела-то. А когда спросила его, мол, кто это, он
