Такси!.. Надеюсь, они не нашли у тебя справку, которую я тебе дала?
– Нет, конечно.
– А куда ты ее спрятал?
– Я ее съел.
– О, ты профессионал!.. Но не беспокойся, у меня есть копия… Сколько я говорила Кларку: нужно разогнать этот гребаный офис эмиграции и натурализации, это и раньше были авгиевы конюшни, а при Клинтоне там стало просто помойное ведро! Они даже не сами визы дают, а передали это на откуп какой-то адвокатской конторе! Ты представляешь?
Я представлял. Мир действительно стал функционировать по методу единой глобальной канализации, и дерьмо в нем всплывает так быстро, что не поймешь, чье оно – наше у них или американское у нас. Уж если Управление по эмиграции и натурализации при госдепартаменте США создало «дочернюю фирму», которая за бабки выдает визы кому угодно, вплоть до наших братков и уголовников, то что говорить о дочерних фирмочках при наших министерствах, губернаторах, мэриях и прочих органах власти, курирующих все, с чего можно снимать пенку, и другие блага так называемой демократии?..
– О'кей, мистер, – сказала Кимберли таксисту. – Нам нужно в Манхэттен, на угол 88-й стрит и Второй авеню. «Элани-бар»…
– Я не могу в бар, – сказал я. – У меня бровь разбита и весь пиджак в крови.
– Это верно… – вздохнула Кимберли. – Но мне нужно выпить… – И вдруг посмотрела мне в глаза: – О'кей, у тебя дома есть выпивка?
Конечно, после первого дринка мы оказались в постели. Этим должно было кончиться, что тут темнить? И я, и Кимберли с самого начала знали, куда мы идем – еще, между прочим, с Чечни! И Кимберли очень просто и почти обыденно преодолела этот барьер. Стоя возле окна в моей небольшой съемной студии на Бродвее, она даже не допила свой стакан рома с кока-колой, а поставила этот стакан на подоконник и спросила:
– Каким полотенцем мне пользоваться? Я иду в душ.
Я выдал ей чистое полотенце из тех, что неделю назад купил на уличной бродвейской распродаже – аж пять штук за десять долларов…
Но если вы думаете, что сейчас я стану описывать свои подвиги в постели, то вынужден вас разочаровать – точно так, как я разочаровал Кимберли. Да, я дал себе слово не врать в этих заметках и не приукрашивать себя, как это делают авторы всех мемуаров; так что теперь приходится быть честным даже в этом. Четыре года Кимберли зазывала меня в постель – и тогда, в Чечне, заигрывая и флиртуя со мной… и потом, когда снилась мне бог знает в каких позах… и на 107-м этаже ВТЦ в ресторане «Windows of the World»… и во время танцев в «Романове». Но когда – наконец! – я, приняв душ, лег подле нее, укрытой простыней, и сбросил эту простыню, и невольно залюбовался ее красивой головой с пеной рыжих волос на моей подушке, ее тонкими ключицами, округлыми плечами, большой – еще больше, чем мне всегда казалось, – грудью, глубоким прогибом талии и бедрами – теми крутыми, как у виолончели, бедрами, которые манили и дразнили меня всегда, – что-то не вздрогнуло во мне, не напряглось и даже не шевельнулось.
– What's wrong? Что не так? – тихо спросила Кимберли.
– Сейчас… подожди…
Но я уже знал, что вру. Больше того: еще тогда, когда она, стоя у моего окна с видом на неоновый пожар рекламы ночного Бродвея, пила ром с кока-колой, я, глядя на нее из глубины комнаты, вдруг понял, что что-то перегорело во мне, что я пуст. То ли эта сцена в «Романове», когда Кимберли вдруг показала свою полицейскую хватку и тренировку… то ли нью-йоркская жара… то ли просто старость… Не знаю… И даже не буду врать, что я вспомнил в этот миг Ханкалу и Грозный, и тот ужасный бой – даже не бой, а избиение, истребление, в который мы попали – хрен его знает, по наводке этой Кимберли? – и Коляна Святогорова, который там погиб… Или что я вспомнил Полину – мол, ее «светлый образ немым укором встал перед моими глазами». Чушь! Мужчины полигамны, и даже Маяковский, безумно, до самоубийства влюбленный в парижанку Яковлеву и ежедневно сочиняя ей из Москвы прекрасные стихи и телеграммы, в это же самое время (и тоже ежедневно) трахал юную московскую актрису Полонскую, которую ему подложила Лиля Брик, чтобы отыграть его у Яковлевой…
И хотя какое-то воспоминание о Полине действительно мелькнуло в моей голове, но я – если быть уж до конца откровенным – просто прогнал его, сказав сам себе: «Блин! Да ты смотри, какая женщина! Песня!», и пошел в душ, и приготовил себя…
Но что-то не сработало.
Даже в постели, когда я уже испробовал все известные мне способы мобилизации, а Кимберли – все, вплоть до французского, известные женщинам меры построения нас по стойке «смирно», мое мужское достоинство самым позорным образом вело себя как дезертир, предатель Родины и пьяный алкаш, которого невозможно поднять из канавы.
Отчаявшись, Кимберли устало откинулась рядом со мной на подушку и замерла с закрытыми глазами.
А я лежал, уставившись глазами в потолок, униженный и оглушенный своим неожиданным бессилием. Черт побери, вот, оказывается, как это приходит! Я-то думал, что импотенция – это просто страх импотенции и ничего больше. А выходит… Но почему, Господи? Ведь еще совсем недавно, всего пару месяцев назад, я по первому требованию какой-то мелюзги-банкирши был «всегда готов!», как сталинский пионер. И со всеми, кто был до нее – тоже и вне зависимости от меры моей влюбленности в них или хотя бы увлеченности этими женщинами. И вдруг тут, в Нью-Йорке, за границей – неужели это пришло?! Но на хрена мне тогда кожлаевские миллионы и вообще все на свете, если я уже импотент?! И неужели потенция – это как деньги и молодость: когда ты молод, тебе кажется, что ты будешь молод всегда, вечно и твоя потенция неиссякаема. И когда ты богат, ты думаешь, что уже схватил бога удачи за бороду и будешь богат всю жизнь. А потом, вдруг… Да, в один прекрасный, хотя нет – в один ужасный день ты вдруг видишь, что и деньги кончились, и молодость прошла, и от всего твоего былого могучего мужского достоинства осталась только функция мочеиспускательного канала…
А может быть, всему виной алкоголь? Все-таки мы с Кимберли осушили в «Романове» почти всю бутылку «Кристалла».
Что-то заставило меня скосить глаза, и я увидел, что Кимберли плачет. Беззвучно, без всхлипов, просто катятся слезы из ее закрытых глаз.
– Прости… – сказал я тихо. – I'm sorry… Это не твоя вина, ты прекрасная…
– Oh, yes! – саркастически усмехнулась она, не открывая глаз. – Я прекрасная баба, я знаю. Но fucking жизнь – где же мой мужик?.. Где мужчина, от которого я рожу ребенка?.. Мне уже тридцать четыре… – Она открыла глаза и вдруг села на кровати, легко поджав под себя ноги, в позе лотоса. И так, с поджатыми ногами, совершенно обнаженная и полногрудая, в свете огней ночного Манхэттена за окном, она стала похожа на индусскую статуэтку какой-нибудь их индусской богини плодородия. – Знаешь, – сказала она, – я чувствую, что я скоро умру… Нет, я абсолютно здорова… И во мне столько соков жизни! Но… Зачем я пошла в ЦРУ?.. Я могла бы родить дюжину детей… Посмотри на эту грудь… – И она рукой подняла свою полную, налитую грудь. – Она не кормила ни одного ребенка…
Я положил руку ей на колено:
– Ты еще родишь…
– Нет, – покачала она головой. – Я верю в предчувствия. И я была у астролога. Я скоро умру.
– Глупости… – Я притянул ее к себе, и она покорно и уютно умостилась на моем плече, и теперь мы лежали рядом безгрешно, как брат и сестра.
– Знаешь, – сказала она, – некоторые говорят, что мы с Джоном нашли себе тихую заводь. Мол, если террористы уже взрывали ВТЦ, то второй раз туда не сунутся. А Джон – нет, он уже семь лет следит за бен Ладеном и считает, что они всегда доводят дело до конца. Ты знаешь, что этот Рамзи Юзеф планировал? Он хотел обрушить башни ВТЦ одну на другую, чтобы погибли тысячи людей! Какое счастье, что Джон арестовал его в Пакистане! Я обожаю Джона…
Я промолчал. Конечно, в другой ситуации я бы не стерпел, чтобы женщина, лежа со мной, рассказывала, как она любит другого мужика. Но что я мог сказать сейчас, в моем положении бессильного импотента?
