– Вы… вы были там? – вдруг догадалась она. – Вы видели Ваню?
– Ты дашь мне свой адрес?
– Конечно! Пишите: улица Чаянова, 12, квартира 48, код домофона 1248. Когда вы будете?
Оказывается, врать легко. Вы просто не говорите всю правду, только и всего. Мы сидели у нее на кухне, и она все повторяла и повторяла свои вопросы:
– Ну, какой он? Ну, расскажите подробней!
– Да я его видел всего минуту… – усмехался я, допивая вторую чашку чая.
– Все равно! Расскажите еще! Он худой? Они его кормят?
– Он не худой, успокойся.
– А какой у них дом? Большой?
– Двухэтажный. С бассейном, гаражом, тремя спальнями, кухня с двумя холодильниками…
Полина изумилась:
– Откуда вы знаете? Вы были у них?
Я понял, что заболтался, но тут же выкрутился:
– Да это американский стандарт! У них все кухни с двумя холодильниками, посудомоечной машиной, микроволновой печкой, кофеваркой и прочее. И в каждом доме на полах ковры, три телевизора, видеомагнитофон, кабельное телевидение и антенна-«dish» с приемом ста двадцати телеканалов. А в подвале еще бар, комната со спортивным оборудованием и бытовой блок со стиральной и сушильной машиной. И в спальнях по пять комплектов постельного белья, это закон…
Господи, как легко, как приятно и даже вдохновенно было мне врать, глядя в ее зеленые, восхищенные и лучащиеся радостью глаза!
– И он точно похож на Романа? Не на рыжего Виктора? – спросила она в десятый, наверное, раз.
– Точно. И лицом, и волосы черные, и глаза…
– Слава Богу! А вы не сделали фотографию?
– К сожалению, не успел. Они унесли его в дом.
– Унесли? – всполошилась она. – Почему унесли? Ему же четыре года!
Но я и тут выкрутился:
– Да они его на руках носят, просто так, для удовольствия. И потом – там ведь жара чудовищная! Поэтому из машины – прямо в дом, бегом. Понимаешь?
Она доверчиво кивнула. И спросила опять:
– А какие они? Богатые? Как выглядят?
– Ну, какие… Глен такой высокий, почти как ты. Худощавый, лет 35–36. А Семента маленькая и толстая, но очень живая, веселая. Несет Ваню и смеется.
– Значит, не обижает?
– Да что ты! Я же говорю: на руках носят!
– А машина у них какая?
– «Лексус», внедорожник.
– Богатые… Слава Богу! А то я тут читала в «АиФе», что какие-то американцы вот так же усыновили нашего мальчика, а потом так над ним издевались, так издевались… А он, значит, на Романа похож, не на Виктора? Точно?
– Да сколько ж тебе говорить? Кожлаев вылитый!
– А на меня? На меня хоть немножко похож?
– Ну, ты даешь, Полина! Сначала молилась, чтобы сын был на Романа похож, а теперь – чтобы и на тебя…
Она улыбнулась:
– Конечно! Хочется же. Мой ведь сыночек! Ой, как хорошо, что вы его нашли! Можно я вас поцелую?
Я в изумлении посмотрел на нее. После всего, что было у нас с ней в постели, и после ее признания, что она ненавидит мужчин…
Она поняла меня и усмехнулась:
– Вы не думайте. Я же просто так, от души.
– От души – поцелуй.
– Нет, если вы запрещаете…
Я улыбнулся:
– Я не запрещаю.
Она приподнялась и цаплей наклонилась ко мне через кухонный столик, но задела головой абажур, почесала рукой ушибленное место и засмеялась:
– Ой, блин!.. Нет, так не получится. Вечно мне мой рост мешает!..
Я протянул ей руку, посмотрел в глаза, за руку обвел вокруг кухонного стола и…
Вас когда-нибудь целовали атланты?
Я читал у Эрнста Мулдашева, что атланты высотой под восемь метров не утонули вместе со своей Атлантидой, а существовали до восьмого и – местами – даже до двенадцатого века нашей эры, бродили по земле, вступали в интимные связи с людьми и открывали им секреты своей цивилизации. Так, может быть, Полина и такие, как она, высоченные экземпляры человеческой породы – наследники генофонда тех самых атлантов?
Полина медленно, сверху вниз наклонялась ко мне, сидевшему на кухонном табурете, – словно нисходила, планировала ко мне с неба на своих лучистых зеленых глазах. И – отведя мои руки в стороны, чтобы я не мешал и не испортил своей мужской поспешностью этот божественный момент, – сама тихонько, байково коснулась губами моих губ… и еще… и еще раз…
Я замер. Я замер весь, целиком – дыханием, пульсом, мыслями. И только чистый, словно родник, поток желания вдруг неизвестно откуда хлынул в меня, открыл какие-то пересохшие шлюзы и стал мощно, весело и звонко наполнять мое бренное тело. Какая к чертям импотенция! Стоило этой жерди, этой каланче, этой коломенской версте и эскимо на высоких ногах трижды коснуться моих губ своими губами – не поцеловать, а только коснуться, блин! – и мне снова было двадцать, ну максимум – двадцать два! Я попытался обнять ее, но Полина властно и с неожиданной силой удержала мои руки по сторонам и продолжала тихо, байково, по- голубиному, в одно касание целовать мое лицо, ключицы и грудь в открытом вороте рубахи. А когда мои руки покорно и расслабленно повисли вдоль моего тела, ее прохладные пальцы стали медленно расстегивать мою рубашку, а ее губы продолжали целовать мою грудь все ниже, ниже…
Конечно, я понимал, что это была плата за мой визит к ее сыну.
Конечно, я знал, что это была игра и притворство, ведь она же сказала когда-то, что при желании может сыграть страсть не хуже Шарон Стоун.
Но, Господи, пусть она всегда так играет! И пусть они все так играют нами – каждую ночь,
О, я не могу этого описать! А все описания
Можете ли вы описать кайф ныряльщика, когда он уходит в воду все глубже и глубже?
Можете ли вы описать кайф планериста, взлетающего над землей на крутом воздушном потоке?
А кайф лесоруба, который, разгорячась, сбрасывает на сибирском морозе с себя даже рубаху и, играючи своей силой, крушит уже потрескивающую от слабости и клонящуюся долу сосну?
А кайф шахтера, который, идя на рекорд, бешено долбит и долбит породу своим отбойным молотком?
А кайф парашютиста, летящего к земле в затяжном прыжке?
А кайф космонавта, оторвавшегося от земного притяжения и воспарившего над землей в невесомости космоса?
А музыку Шнитке вы можете описать словами?
А игру Ростроповича?
Какого черта эта музыка не звучала в Нью-Йорке, в отеле «Грейстоун», когда я лежал там с Кимберли? Или я просто вышел из того кобелиного возраста, когда мог и без музыки?
