антропологии, очистив ее от биологического фатализма. Он разработал концепцию «духовных семейств Франции», которые проявляли одинаковую, не подлежащую определению мистическую любовь к матери- родине независимо от того, были ли они социалистами или роялистами, религиозными или светскими.
В своих статьях в «L'Echo de Paris», опубликованных в конце 1916 года, Баррес остановился на «израильской духовной семье», сделал обзор славных боевых подвигов еврейских воинов, были ли они верующими или атеистами, французами или иностранцами. Вероятно, следует особо отметить, что этот перечень героических деяний открывается самопожертвованием такого исключительного деятеля, каким был русский сионист Амедей Ротштейн, погибший «на службе тем, кого он любил больше всего, но с кем старался не смешиваться. – Это одно из бесчисленных испьгганий Вечного жида». Но этот случай, несмотря на всю его проникновенность, оставался исключением – общее правило Баррес отныне формулировал следующим образом:
«Всем нам в своей деревне, в своем маленьком мирке следует перестать делить друг друга на католиков и протестантов, социалистов и евреев, Внезапно обнаружилось нечто очень важное, что объединяет всех нас. Мы французы! Мы представляем собой поток Франции, который готов прорваться в длинный туннель, наполненный усилиями и страда-ниями(…) Национальная честь восстановлена, То, что произошло, не могло не произойти».
«Всегда раввин будет готов принести распятие, а поможет ему в этом аббат», – продолжал этот апостол французского национализма. В данном случае он имел в виду эпизод, произошедший в августе 1914 года и ставший главным символом священного союза: войсковой раввин Абраам Блок, пытаясь облегчить агонию солдата-католика, принес ему распятие и сам был смертельно ранен в тот же момент. Теперь невозможно представить весь размах откликов на этот поступок как во французской прессе, так и в газетах Швейцарии, Канады и Мексики. Некоторое время спустя бомбардировка Реймского собора дала возможность синагоге закрепить патриотический пакт с католической церковью, и обмен письмами между великим раввином Франции и архиепископом Реймса был встречен почти так же горячо, как и самопожертвование раввина Блока. Было множество других разнообразных свидетельств межконфессионального союза – от модных проповедников до скромных деревенских кюре и полковых священников, так что за некоторыми исключениями с этих пор французское духовенство проявляло все больше симпатий к Израилю. Через двадцать лет после сражений в связи с делом Дрейфуса Франция, над которой, как казалось, навис постоянный риск рецидива, стала единственной из великих воюющих держав, в которой, по крайней мере на уровне общественной жизни, священный союз соблюдался почти в полном объеме.
Посмотрим теперь, как это перемирие соблюдалось самими военнослужащими, т. к. известно., какая пропасть отделяла их от остального народа – действовало ли в этой сфере «окопное братство» на все сто процентов? В этой связи следует вернуться к классическому делению евреев на «местных» и иностранных, поскольку во Франции это деление всегда особенно ярко проявлялось. Во время войны оно еще более усилилось по объективным причинам: французские евреи призывались на фронт обычным способом, иностранные евреи в своем большинстве записывались добровольцами – но меньшая их часть (менее тридцати процентов), не явившаяся на призывные пункты, стала воплощать «евреев» как таковых, особенно в глазах населения столицы. Не без некоторой семантической изысканности депутат от Парижа Жозеф Дене так описывал этот «космополитический сброд»:
«Есть тысячи здоровенных парней, псевдорусских, псевдогреков, псевдорумын, псевдополяков, псевдоиталъянцев, а также испанцев, армян и т. д., которые прежде всего стремятся избежать военной службы. Эти люди заполонили наши жилища, не платят за проживание, получают пособия по безработице, питаются в общественных столовых и оскорбляют женщин, чьи мужья и сыновья сражаются на фронтах. Долго ли будет продолжаться это безобразие?»
В результате подобных разоблачений наиболее многочисленная категория этих «псевдо», а именно русского происхождения, которым из-за «иудейского вероисповедания» был закрыт нормальный доступ в русское посольство, были в июле 1915 года препровождены в полицейские комиссариаты для выяснения их статуса. Этот контроль (причем следует напомнить, что в Германии «перепись евреев» 1916 года распространялась абсолютно на всех евреев) вызвал панику среди иностранных евреев и побудил многих из них покинуть Францию, Что касается добровольцев, то сначала их направляли в Иностранный легион, где их участь не была особенно завидной, в конце концов они добились права служить в регулярной армии и поспешили воспользоваться этим правом.
С другой стороны, создается впечатление, что антисемитизм в том виде, как он проявлялся во французской армии в 1914-1918 годах, относился в гораздо большей степени к унтер-офицерам, чем к рядовым. По этому поводу мы располагаем двумя замечательными свидетельствами, принадлежащими Анри де Монтерлану и Пьеру Дрие Ла Рошелю, которые благодаря контрасту между собой как нельзя лучше взаимно дополняют друг друга со всех точек зрения.
В 1927 году Монтерлан, решивший зафиксировать на бумаге свои воспоминания об одном странном случае, написал очерк «Маленький еврей на войне». В нем он рассказал о добровольце 1918 года по имени Морис Лейпцигер (чье настоящее имя было Морис Даниигер), который был на два года моложе его и однажды спас его из затруднительного положения во время бомбежки. В дальнейшем «Лейпцигер» стал его неразлучным другом; если следовать описаниям автора очерка, то этот смелый, образованный и готовый прийти на помощь еврей обладал всеми достоинствами за исключением хороших манер. Оба его старших брата были убиты на фронте, и его самого ждала та же судьба. Тем не менее он оставался «Лей-гшигером, жителем Лейпцига, т. е. немецким евреем». И несмотря на всю близость их отношений Монтерлан со всей очевидностью не мог избавиться от подозрений по поводу его соплеменников:
«В «наших кругах» верили, что евреи идут на смерть лишь в статьях Барреса, которого даже упрекали за то, что он посвятил очерк сражающимся евреям: это отношение должно было подвергнуться испытаниям (…) в 1918 году, Я придерживался общепринятых идей и скорее считал, что смелость не относилась к числу еврейских добродетелей».
Офицеры разделяли эти подозрения.
Что же касается отношения простых солдат, то вот что об этом пишет Монтерлан:
«В тот вечер я спрашивал товарищей Лейпцигера о его поведении в бою. Они ответили мне, что он только недавно попал в часть и еще не участвовал в деле, но если судить по его поведению, то он был «как все остальные». (…) Но они смущенно отмечали, что было непривычно видеть еврея в окопах рядом с собой. Как он себя вел там? Однажды произошло недоразумение, когда он не явился в назначенное место. Их это не удивило, потому что они никогда не относились к нему как к своему. Лейпцигер, оказавшийся в тылу или между фронтом и тылом, это было также естественно, как утка, летящая к озеру, или птица, устремляющаяся в небо.
Немного позже Лейпцигер встретил меня с приветливой улыбкой на лице, с которой он обращался ко всем, и по поводу которой мне иногда казалось, что это была профессиональная улыбка продавца в магазине: 'Чего изволите, мадам? …'»
Таковы были взгляды Монтерлана в 1918 году. Но в 1927 году, после того как он мог «говорить о Лейпцигере с еврейскими друзьями, задавать им вопросы об Израиле, показывать по мере надобности написанные страницы», его отношение к нему не стало более благожелательным:
«Я думаю, что все то, что я даже не затрагивал в своих разговорах с Лейпцмгером, сегодня я бы обязательно обсудил с ним напрямую. Я бы сказа! ему: «Я знаю, за что я воюю – за то, чтобы иметь лучшую жизнь. Но ты, как ты можешь сражаться за чужой тебе народ, за чужую страну? Какие чувства к немцам испытываешь ты, уроженец Лейпцига? Наконец, к чему ты стремишься?»
«Маленький еврей на войне* был опубликован в 1932 году. В «Комедии Шарлеруа», вышедшей в 1934 году и явившейся ироническим подражанием этому очерку, Дрие Ла Рошель предлагает противоположный подход; чтобы доказать, что он настоящий француз, Клод Праген, чья мать «приняла католичество и представляла себе, что их семья живет во Франции уже пятнадцать столетий», сражается и погибает:
«Кстати, почему погиб Клод? Откуда мне знать? За Францию. Возможно, он сражался за Францию, потому что был евреем. А я? (…) Мне потребовалось много лет, чтобы понять это…»
Физически Клод Праген был никуда не годным солдатом:
«За несколько дней до битвы я видел его, совсем маленького, бледного несмотря на загар, с болтающимся биноклем, напряженного и сутулого, с рукой на поясе брюк; он упрашивал полковника не отправлять его в тыл».
