формула дополняет мысль антисемитского философа Шопенгауэра, не противореча ей: «… родина еврея – это другие евреи». Бесполезно добавлять, что любое обобщение чрезмерно, что эти страдания уже существовали внутри гетто, и, напротив, их избежали бесчисленные евреи нового времени, оставшиеся безвестными, чьи простые и цельные жизни не оставили документальных следов. Если быть совершенно откровенным, то наши методы анализа недостаточны для изучения крайне сложных психоисторических процессов с их постоянным взаимодействием глубинной индивидуальной психологии с феноменами психологии коллективной или социальной. Отметим также, что основные фигуры еврейского авангарда первых поколений периода постэмансипации очень часто находили особое удовольствие в преувеличенном антисемитизме независимо от того, объявляли ли они себя христианами (как Фридрих Шталь) или безбожниками (как Карл Маркс). Чувствительность некоторых поэтов помогла найти менее стандартные ответы на эту ситуацию и сохранить для потомков некоторые ее характеристики.
В эпоху, которой мы сейчас занимаемся, никто не сумел сделать это лучше, чем Генрих Гейне. Его ирония не щадила ни иудаизм, «это несчастье, эту наследственную болезнь немецких евреев», ни его неверных слуг, таких как маркиз Гумпелино, «дезертир из гвардии Иеговы», и его слуга Гиацинт. Перед смертью он сменил тон: «Я понимаю теперь, что греки были лишь прекрасными юношами, напротив, евреи всегда были мужами сильными и непреклонными, не только тогда, но и вплоть до наших дней, несмотря на восемнадцать веков преследований и нищеты… мученики, давшие миру Бога и мораль, которые сражались и страдали во всех битвах разума». Его соперник Людвиг Берне в более грубой форме поражал Талмуд традиционными стрелами, но одновременно воспевал его последователей, как настоящих, так и бывших: «Немцы, вас тридцать миллионов, а толку от вас меньше, чем от тридцати человек. Если бы было тридцать миллионов евреев, то мир бы принадлежал им!» Непоследовательность, заключающаяся в принижении иудаизма при одновременном воспевании евреев, иными словами, осуждение культуры и восхваление ее плодов, была доведена до предела другим литератором – выходцем из франкфуртского гетто эльзасцем Александром Вейлем. Его бешеная ненависть к Талмуду и власти раввинов не мешала ему заявлять, что «за один день на еврейской улице Франкфурта ему приходилось использовать больше хитроумия и интеллекта, чем за целый год в остальной Германии… В течение столетий среди моря варварства эта улица представляла цивилизованную жизнь, где в угнетенном обществе царила вера, благотворительность и справедливость… ».
В XX веке другие еврейские общины, вступившие на путь преобразований, породили мемуаристов, которые отразили этот конфликт в еще более яркой манере. Для средиземноморского еврея Альбера Коэна иудаизм представляется в образе «каменного мешка», таинственной подземной тюрьмы, которую с тайной любовью посещает его герой «Солал». У русского еврея Осипа Мандельштама сохраняется тот же образ, хотя система ценностей меняется на противоположную:
«Весь стройный мираж Санкт-Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал… ». Разворачивая цепь воспоминаний детства. Мандельштам пишет о своем еврейском наставнике: «Одно в этом учителе было поразительно, хотя и звучало неестественно – чувство еврейской народной гордости. Он говорил о евреях, как француженка о Гюго и Наполеоне. Но я знал, что он прячет свою гордость, когда выходит на улицу, и поэтому ему не верил». (О. Э. Мандельштам, «Египетская марка». (Прим. ред.))
Другой образ, принадлежащий перу писателя Давида Шейнерта, представляет «маленького еврейского арендатора», снимающего жилье у евреев, полностью оторванных от традиций своих предков и от жизни общины. Однако имя великого Кафки напоминает нам, что конфликты такого рода приобрели в наши дни универсальный характер. Иными словами, отчуждение евреев представляло собой лишь крайний случай противоречий, порожденных технологической цивилизацией, поскольку аналогичные явления можно было обнаружить и среди других групп людей.
Подобная ситуация усиливает стремление к престижу, желание быть принятым, т. е. уважаемым и любимым в новом обществе. Эта цель может быть достигнута различными способами в зависимости от темперамента, социального положения и личных обстоятельств конкретных лиц, но каковы бы ни были избранные способы, деньги открывают если не все сердца, то все двери. Деньги «годятся для всего» (как это уже заметил Екклесиаст) и служат общим знаменателем; в лоне буржуазного общества это прежде всего универсальный символ успеха. Поскольку во все времена евреи преуспевали в погоне за богатством, эмансипированные евреи занялись этим с удвоенной энергией, а политические и экономические потрясения эпохи облегчили головокружительный успех многих из них. Однако с точки зрения христиан, даже добившись богатства, они продолжали вести себя как евреи. Для того чтобы добиться благосклонного отношения им, похоже, было необходимо содрать с себя прежнюю кожу и утверждаться иными способами. Поскольку сложились традиции рассматривать общечеловеческие и национальные качества как естественные и прирожденные у христиан (добрый француз, добрый немец и т. д. ), то евреи также должны были демонстрировать эти качества, причем лучше и в большем объеме, чем все остальные. Нужно было, чтобы они смогли оправдаться от обвинений в противном: необходимость такого доказательства или таких оправданий отныне будет воодушевлять самых талантливых из них на замечательные достижения. А они, в свою очередь, вызовут новый хор упреков, ибо писатели и балерины станут возбуждать антисемитские настроения так же сильно, как ростовщики и старьевщики. Но первое поколение эмансипированных евреев даже не подозревало об этом порочном круге.
Чтобы вступить в общество, им было необходимо сначала пройти через общественные школы. Это становилось настоящей крестной мукой для многих еврейских детей, оставлявшей свой отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Находясь на вершине славы, Адольф Кремье (Исаак Адольф Кремье (1796-1880) – знаменитый французский адвокат и политический деятель. (Прим. ред )) так вспоминал свое прошлое; «… я не мог ходить по улицам своего родного города, не подвергаясь оскорблениям. Как часто мне приходилось пускать в ход кулаки!» (Чтобы сгладить эффект такого признания, этот государственный деятель немедленно присовокуплял: «Да, но затем я в течение нескольких лет учился в Париже, а когда вернулся в Ним в 1817 году и занял свое место в зале суда, я уже ни для кого не был евреем!» Итак, нимское общество проявляло достаточно такта, чтобы не видеть в Кремье еврея. Возможно, в этом и заключается секрет французской терпимости… )
Можно предполагать, что Фредерик Мистраль (Фредерик Мистраль (1830 – 1914) – провансальский поэт, лауреат Нобелевской премии. (Прим. ред.)) основывался на собственных детских воспоминаниях, когда описывал в «Нерто» детские драки одного против пятидесяти: «Оборванец! Желтая шапка! Убирайся к своим евреям! Прочь отсюда! Пятьдесят детей против одного… » («Lou pecihoun! Lou capeu jatme! A la jutarie! Quc s'encaune! Cinquanto enfant ic darrie… »)
Все говорит о том, что на востоке Франции подобные притеснения и издевательства также были широко распространены. Раввин Меца Ж. Б. Драх описал детские годы своего брата «… которого травили его одноклассники, они караулили его у самых дверей класса, осыпали ругательствами, бросали в него камни, и, что было хуже всего, мазали ему губы свиным салом. Вопреки попыткам школьной администрации положить этому конец преследования продолжались, а мой брат добился больших успехов в учебе и в конце каждого года получал награды; сейчас он один из лучших миниатюристов провинции». Что же касается самого раввина Драха, то уже в зрелом возрасте он попытался завершить свое возрождение путем обращения в католицизм. Но, как правило, подобные обращения происходили во Франции сравнительно редко (статистические данные по этому поводу отсутствуют); во всяком случае, они никогда не имели массового характера, так что скорее всего, по-видимому, индивидуальные отречения, накапливавшиеся на протяжении жизни многих поколений, явились причиной того, что потомство исконных авиньонских евреев, насчитывавшее около трех тысяч человек во время их эмансипации, в наши дни составляет не более одной тысячи.
Можно утверждать, что сменявшие друг друга правительства Франции, а также французское общество в целом оказались единственными в Европе, кто совершенно всерьез воспринял проблему эмансипации. Начиная с эпохи Реставрации все законы, обеспечивавшие дискриминацию евреев, полностью утратили свою силу.
Напротив, в Германии наиболее престижные и значимые социальные функции были наименее доступны
