Мы выходим наверх, в часовню. На подоконнике лежит книга записей.
– Распишитесь,- предлагает «дядя Андрей».-Делегация ваша проехала, осмотрели, а расписались неправильно. Тут разделено, на этой стороне листа указать фамилию, имя, отчество, от какой организации, город. А здесь вот – подпись. А они не заполнили ничего, а подписи иные даже не поймешь. Вы мне подскажите…
Он берется за карандаш.
– Это кто?
– Это Фадеев.
– «Молодая гвардия»? – спрашивает он, встрепенувшись.- Да, этой книгой у нас очень увлекаются! Жалко, я не знал, что товарищ Фадеев сюда заходил. Тем более что у меня до товарища Фадеева дело… А это чья роспись?
– Эренбург.
– Илья? Этот нам тоже знакомый. Читаем. А тут кто?
– Всеволод Аксенов.
– Это что? По радио что-либо читает?
– Он самый.
– Тогда тоже известен…
– Эх,- вздыхает он, закончив изучение подписей,- выходит, тут писатели московские были, и я всех видел, но никого не повидал. А дело у меня к товарищу Фадееву вот какое. Ходит сюда народ. Оставляет возле памятника знаки своего уважения к Михаилу Юричу. Вот знамена стоят… Это вот от районного комитета: «Поэту – борцу за свободную человеческую личность». То знамя – от областной комсомольской организации. От наших колхозников: «Поэту-земляку… любимому Михаилу Юрьевичу Лермонтову… от колхозников села Лермонтова…» Пионеры приходили с барабаном – возложили цветы к подножию. От писателей желательно тоже… Да вы мне не говорите, – успокаивает он меня, пресекая попытку объяснить, как это все случилось.- Я сам вам скажу.
Ехали к Белинскому. Вот! Венки-то все на Виссариона выписаны. А тут возле нас поравнялися – один шустрый какой и скажи: «К Лермонтову заедем?» Вот и заехали!… Да не в венке дело,- говорит он успокоительно.- Главное дело, что побыли тут, постояли в молчании, подписи оставили в книге. Народ будет очень доволен. Мы еще до войны слыхали, что предполагается прибытие делегации от Союза советских писателей для возложения венков. Вот теперь бы неплохо опять про это дело напомнить товарищу Фадееву: прислать бы, знаете, небольшую делегацию – человека два, больше не надо, потому что ассигнований на это дело у него не отпущено в этом году, поскольку нет юбилея. И так подобрать писателей, чтобы один стихи почитал, а другой речь сказал. И возложили бы. А случай подыскать можно: скажите, что годовщина, мол, бывает каждый год. Так и передайте товарищу Фадееву, что сторож при могиле Михал Юрича вносит свое предложение в Союз советских писателей…
Я обещаю передать его просьбу. Стоя уже на пороге часовни, он раздумывает, что бы еще показать.
– Всё! – объявляет он.- Больше нечего объяснять! Вот разве взойти вам на колокольню. Оттуда вид замечательный. Я-то не могу вас проводить – у меня нога плохая… А вот ребятки проводят… Давайте, ребята, только осторожно: там одной ступеньки не хватает. Глядите, оступится гражданин – я с вас взыщу…
– Михаил Юрич, – говорит он, прощаясь,-бывало, как приедет, первым долгом на колокольню. «Мне вольней дышать там. Простор, говорит, вокруг далекой». Передают, он там и стихи написал, на колокольне. Вот эти…Нет, не эти!… Вот эти вот:
Дайте волю, волю, волю,
И не надо счастья мне…
Жалко, до нас не дожил: была б ему теперь полная воля.
1948
ЛИЧНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ
БЫВАЕТ ЖЕ ТАКАЯ УДАЧА!
Уже не помню сейчас точную дату, знаю только, что это было весной, когда знакомые позвонили мне по моему московскому телефону:
– Послушайте, Ираклий! Вас интересует письмо Лермонтова? Подлинное. И, кажется, еще неизвестное.
Что это, шутка? В трубке слышится дружный хохот, голоса: «Что, молчит?», «Он жив?», «Представляю себе его видик!».
Может быть, розыгрыш?… Нет! Голос, который произнес эти ошеломившие меня фразы, принадлежит женщине серьезной, уважаемой, умной, немолодой, наконец! Положительной во всех отношениях! Конечно, это чистая правда! Вот радость!
Начинаю выражать восторги, ахать, шумно благодарить собеседницу.
– Чтобы увидеть это письмо,- говорит она уже совершенно серьезно,- вам придется ехать в Актюбинск… Почему в Актюбинск? Потому что письмо находится там! – И снова смеется.- Вот уж правда, что на ловца и зверь бежит! Новая тема для ваших рассказов. Кроме лермонтовского письма,- продолжает она, словно решила меня дразнить,- там, говорят, есть еще кое-что. И, кажется, даже много «кое-чего». У нас сейчас сидит доктор Михаил Николаевич Воскресенский. Он только что из Актюбинска. И расскажет вам все это, конечно, лучше меня. Передаю ему трубку…
То, что я услышал от Михаила Николаевича Воскресенского, заинтриговало меня еще больше.
– Пользуясь любезностью наших общих друзей, обращаюсь к вам за советом,- начал он негромко и осторожно. – Дело в том, что проживающая в Актюбинске Ольга Александровна Бурцева уполномочила меня переговорить в Москве о судьбе принадлежащих ей рукописей. Кроме письма Лермонтова, у нее хранятся письма других писателей. Все это она хотела бы предложить в один из московских архивов. Вы, насколько я знаю, связаны с Государственным литературным архивом, и, если не возражаете, мне хотелось бы подробнее поговорить обо всем этом при личном свидании.
На другой день он приехал ко мне – небольшой, предупредительно-вежливый, скромный, с представительной, прежде, видимо, очень красивой женой – и в доказательство серьезности намерений Бурцевой разложил на скатерти два письма Тургенева, два письма Чехова, два письма Чайковского и маленькую записочку Гоголя. Разложил и взглянул на меня вопросительно и вместе с тем понимающе.
Увидев все это, я присмирел и в тот же миг углубился в чтение. Да. Конечно. Подлинные автографы. Письма Чехова опубликованные. И никогда еще не появлявшиеся в печати письма Тургенева и Чайковского. Объявление Гоголя об отъезде его за границу в собраниях его сочинений тоже не обнаружилось.
– Если эти рукописи представляют для вас интерес,- заговорил доктор снова,- то Ольга Александровна хотела, чтобы вы приехали к ней в Актюбинск и познакомились с остальными.
