– А, черт его!.. Ну, нечего делать, зови!..
–Зждрастуйте вам, гасшпидин сперучник. Здравствуй, Ицка. Садись.
– Не, можна и пасштаять... Ви пазжволитю?
– Как знаешь. Что скажешь хорошего?
– А ви сшто скажете?
– Да что, брат, у меня все скверно... Вот проигрался вчера.
– Огх, сшлихал, сшлихал, сшлихал... сшлихал, – грустно качает головой Идка.
– Да, брат, увы!.. Проигрался... и потому ты пришел совершенно напрасно.
– Напрасшний!.. А почом ви зжнаете, что я напрасшний?
– Да потому что из моего долга я не могу теперь отдать тебе ни копейки.
– А на сшто мине ваше кипэйке?.. Пфэ!.. Зжвините, когда ж я вам говорил, сшто на ваш долгх? Я толке зайшол взнать чи ви зждаровий?
– Здоров, как видишь.
– Н-но, зжвините, а я сабе думаю, сшто ви не зждаровий.
– Почему ж ты это думаешь?
– Так. Бо я сшлихал, сшто ви достал себе карманне чагхотке, и я ж пришол спытатъ у васше благородю, чи не хочете ви медидинске средство?
– Денег, что ли? – недоверчиво покосился на Ицку поручик.
– Так.
– Да ты разве дашь?
– Н-ну, як не я сам, то можна сдобить. У мине есть одногхо щаловек, мой гхаросший зжнакомый, и он дает на гхаросший пурцент... Алеж ви понимаете, на гхаросший пурцент, под вэксюл, то можна з ним поговорить.
– О, благодетель рода человеческого! Прииди в объятия мои! – вскричал, простирая руки, обрадованный Болиголова.
– Алеж на гхаросший пурцент! – знаменательно поднял Ицка указательный палец.
– Сшлихал, сшлихал, сшлихал! – благодушно передразнил поручик, у которого в голове сейчас же замелькали свои соображения: «Четыреста рублей остального долга дослать капитану, тридцать рублей в бакалейную лавку, двенадцать сапожнику – итого четыреста сорок два рубля... Стало быть, пятьсот рублей». – Мне нужно пятьсот рублей, Ицка.
– Пьятсо-от?! Пфс...
– Никак не менее.
– Алеж замного пурценты выйдет, – с участием предостерег Ицка, как бы самым родственным образом входя в денежные интересы и расчеты поручика: – Уй, как замного!.. Бо тот одного щаловек, мой зжнакомый, он берот ни меньш як десёнт пурценты на мисёнц.
– Десять в месяц! – в ужасе всплеснул руками поручик. – Десять в месяц!.. Пощади, Бога ради!
– Н-ну, каб то бил я, то как я вас люблю, то яб из вас аж ни одного пурцент; а ни вэксюл, а ни расписке, а так, на одного честю. Алеж то не я – то мой зжнакомий.
– Да ведь это ж безбожно!
– Н-ну и сшто ви схочите – жид як есть жид! То не еврей, не эзраэлит, а жид пархатый, и пурценты его жидовски... такий сшволач! Н-но... а когда вам надо, то сшто ви будете изделать? Ви будете давать и не десёнт, а дванасты, и тринасты, и пьятнасты... Та-а-к?
Поручик Болиголова сидит, не отвечая ни слова, но все более и более погружаясь в мрачное раздумье.
– Н-ну, то как же будет? – переминаясь с ноги на ногу, тихим вопросом прерывает Ицка минутное молчание.
– Да уж и сам не знаю как! – со вздохом пожал поручик плечами. – Только десять в месяц – этого я решительно не могу.
– Зачиво так?
– Да видишь ли, если б я намерен был никогда не платить моих долгов, то я бы охотно согласился не то что на десять, а хоть на сто в месяц; но так как я имею обыкновение долги мои платить, то...
– Понимаю, понимаю! – сообразительно подмигнул Ицка. – То десёнть будет вам замного... Я и сам сабе так мисшлял... Н-но, пазжволте, я зараз побегу, повидаю того сшволоча, поговору – може, он будет загласный и на меншь.
И благодетельный Ицка, не дожидаясь ответа, стремительно пустился обделывать «айн вигодни гешефт для гасшпидин сперучник».
Через полчаса Штраледкий входит снова. На лице его какое-то странное выражение: не то он торжествует, не то чем-то смущен отчасти.
– Ну, что, Ицка?
– Есть! – многозначительным и таинственным шепотом докладывает он томящемуся поручику и затем сразу же вынимает из кармана вексельную бумагу и пачку засаленных «жидовских» ассигнаций, кладя перед ним на стол и то и другое.
– На сколько? – лаконически вопрошает Болиголова.
– Эт!.. Сшволач!.. – презрительно и грустно махнул рукой Ицка.
– Десять, что ли?
– Н-ну и сшто ви хочете! – разражается он потоком досады. – Когда ж я вам говору, сшто жид как есть жид! Зжвините!
– Да ты без прелюдий, говори прямо: десять?
– Так! – с грустным вздохом, смущенно потупляя глаза, высказался наконец Ицка.
– Не нужно! – решительным движением, но с внутреннею досадой отодвинул от себя Болиголова и деньги, и вексельную бумагу.
Штралецкий с грустно-покорным видом неторопливо стал припрятывать и то и другое в свой старенький сафьянный и очень вместительный бумажник, доставшийся ему по наследству от отца, если даже и не от деда еще.
В это время вошел денщик и подал Болиголове письмо, что принес-де фактор из гостиницы.
Болиголова, как бы инстинктивно догадываясь, что содержание письма не должно быть ему особенно приятным, досадливо сорвал конверт и принялся разбирать безграмотное писание.
'Милостивой Государь!
Потому что я есть намеренный ехать сегодня далей, то и остаюся у надежде, что вы не задержите мене с присылкой достального вашего долгу четырох стов рубли. С отличным уважением имею честь быть капитан Ивановский'.
Судорожным движением скомкав в руке письмо, Болиголова досадливо швырнул его в угол и молча стал ходить по комнате.
Ицко Янкелевич, скромно сложив на желудке пальцы, как сторожкий зверек, внимательно следил своими пытливыми глазками за каждым движением поручика, который долго еще, словно маятник, болтался из угла в угол по комнате, тщетно соображая, как ему быть, и все-таки ни до чего не додумался.
Таким образом проходит минут десять, с одной стороны, во внутренней борьбе, с другой – во внимательном наблюдении этого состояния: один все ходит, другой следит глазами, но оба не подают о себе друг другу ни малейшего знака, ни звука, ни взгляда, словно бы тут вовсе и нет другого человека, а ходит один Болиголова или сидит один Ицка. Но наконец последний медленно подымается с места и с глубоким, соболезнующим вздохом произносит:
– До сшвиданью вам, гасшпидин сперучник.
– Постой ты, черт! Куда ты? – словно бы очнувшись, остановил его Болиголова.
– Н-но? – вопросительно подымает к его лицу свои взоры Штралецкий.
– Погоди... Останься, пожалуйста.
