Ошо был в такой же камере, похожей на клетку, один, а рядом с ним Деварадж, Джаеш и три пилота.
Деварадж окликнул Ошо через решетку: 'Бхагван?'
'Мм?' - ответ Ошо.
'Все в порядке, Бхагван?'
'Мм - приходит ответ. Потом пауза, и со стороны Бхагвана доносится его голос:
'Деварадж?'
'Да, Бхагван'. 'Что происходит?'
'Я не знаю, Бхагван'.
Потом длинная пауза, затем голос Бхагвана: 'Когда мы будем продолжать?'
Деварадж отвечает: 'Я не знаю'.
Потом снова пауза, и затем голос Бхагвана снова: 'Это, должно быть, ошибка. Это нужно прояснить'.
В третьем ряду клеток были мы, четверо женщин, и женщина-пилот, которая плакала и кричала. Я смотрела на контраст между нашей центрированностью и женщиной, которая ходила взад и вперед и кричала, и я чувствовала благодарность, что даже в этой ситуации я могла чувствовать качество медитации во мне, которому Ошо учил меня много лет. У меня не было возможности ощутить его до этого так ясно. Однако и у меня были моменты ярости.
Было очевидно, что тюремная система придумана для того, чтобы сломать человека, унизить его, запугать, и затем сделать из человека послушного раба. Во время первых нескольких часов нам сказали, что против правил давать заключенным кофе.
Это сделано потому, что его часто бросают в лицо охране. Я была в шоке, когда услышала это, и не могла понять, как кто-то может выплеснуть горячий кофе в лицо тому самому человеку, который дает его ему. Несколько часов спустя я совершенно поняла это, и я знаю точно, в кого полетел бы мой горячий кофе, если бы у меня была возможность.
Всю ночь и весь день мы оставались в наших клетках, а потом нас доставили в комнату суда для решения о выпуске под залог. 'Это займет только двадцать минут', - сказали нам, - 'просто обычная процедура'.
Для того чтобы доставить нас в комнату суда, на нас должны были быть надеты ножные кандалы, на руки надели наручники, которые соединялись с цепью на поясе.
Двое человек вошли в камеру Ошо, и я наблюдала их через решетку. Они были очень грубы с ним, и один из них ударил Ошо ногой и толкнул его лицом к стене.
Он толчком раздвинул ноги Ошо и потом повернул лицом к себе. Видеть такую жестокость по отношению к только что родившемуся ребенку - что могло быть более отталкивающим. Ошо не оказывал ни малейшего сопротивления. Сорвать цветок - это насилие, когда это касается Ошо. Его хрупкость и мягкость вызывают благоговение.
Я видела человека, который сделал это. Я и сейчас могу видеть его лицо. Я была в таком гневе и такая бессильная сделать что-либо, что когда я видела этого человека, я смотрела на его голову и хотела, чтобы она взорвалась.
Вопрос залога был ложью с самого начала. Я заметила, что судья, выглядевшая по-домашнему женщина, которую звали Барбара де Лейни, ни разу не взглянула на Ошо во время всей процедуры суда. Однажды во время 'судебного разбирательства' наш адвокат Бил Дейл сказал: 'Хорошо, ваша честь, вы, по-видимому, заранее уже все решили. Мы можем идти домой'.
Ошо был обвинен в незаконном полете. Было сказано, что он знал о своем ордере на арест за нарушение эмиграционных законов и старался избежать его. Мы были обвинены в помощи и в пособничестве незаконному полету и сокрытии человека от ареста.
Нам просто становилось плохо, когда мы представляли, что произойдет, если Ошо придется провести еще одну ночь в тюрьме - он может серьезно заболеть. В течение многих лет его диета специально контролировалась в связи с диабетом, и он принимал медикаменты в фиксированное время. Весь его распорядок был очень строго рассчитан и никогда не нарушался. Если он не ел правильную пищу в определенное время, он мог заболеть. У него была астма и аллергия на любые запахи. В течение многих лет за этим наблюдали, и даже запах новых занавесок или чьих-нибудь духов мог вызвать приступ астмы. Его по-прежнему беспокоила спина - выпадение ушибленного позвоночного диска, и это так никогда и не вылечилось. Мы попросили, чтобы Ошо перевели в госпиталь.
'Ваша честь', - начал Ошо. - 'Я задаю вам простой вопрос...'
Судья его прервала и высокомерно сказала, чтобы он говорил через защитника.
Ошо продолжал: 'Ваша честь, я чувствовал себя очень плохо на этих стальных скамейках, и я постоянно спрашивал этих людей - но не было даже подушки'.
'Я не думаю, что у них есть подушка', - сказала судья де Лейни.
'Спать на стальных скамейках, я не могу спать на скамейках', - продолжал Ошо. - 'Я не могу есть то, что они дают'.
Мы просили, чтобы Ошо, по крайней мере, оставили его одежду, потому что у него могла быть аллергия на ткани из тюрьмы.
'Нет, по соображениям безопасности', - сказала судья.
Слушание должно было продолжиться на следующий день, и нас должны были перевести в Мекленбургскую Окружную тюрьму. Теперь, по крайней мере, мы вышли из военной тюрьмы.
В последние несколько дней жизни Ошо он сказал своему доктору: 'Это началось в военной тюрьме'.
Нас перевезли в Мекленбургскую Окружную тюрьму, и снова наши руки и ноги были в цепях. Цепи на моих ногах очень сильно врезались в щиколотки, и было трудно идти.
Ошо никогда не терял свою мягкую манеру движения, даже когда на ногах у него были цепи, а когда Ошо первый раз увидел, что меня и Вивек сковали вместе, он засмеялся!
Когда заключенный прибывает или покидает тюрьму, он ждет в камере без окон, примерно восемь футов длиной, в которой есть место только для одиночной стальной койки, и пространство между его коленями и стеной примерно шесть дюймов. Вивек и я сидели рядом на стальной койке, задыхаясь от запаха мочи. Стены были измазаны кровью и калом, а тяжелая дверь была покрыта выбоинами, очевидно от прошлых обитателей, которые сошли с ума и, жалея себя, бросались на нее.
Мы посмотрели друг на друга широко раскрыв глаза, когда услышали разговор двух мужчин по другую сторону двери, которые обсуждали нас, по-южному протяжно выговаривая слова. Они говорили о четырех женщинах, которые были вместе с Раджнишем и о том, что они хотели бы сделать с ними. Они обсуждали, как они выглядят, говорили 'у одной сейчас месячные', (откуда они это знали?) Мы ждали два часа, со страхом готовясь к изнасилованию и оскорблениям, не зная, будет ли это нашим постоянным местом или нет.
Но больше всего лишало сил сознание, что с Ошо обращаются так же, как с нами, и мы не можем увидеть его.
Во время заключения в тюрьме самая ужасная вещь было знать, что с Ошо обращаются не лучше, чем с кем-нибудь другим, а если с ним обращаются так!..
Нашу одежду отобрали, также как и одежду Ошо, и нам дали тюремную одежду. Она была старая и, очевидно, много раз стиранная, но подмышки были жесткими от старого пота, и когда одежда согрелась теплом моего тела, я должна была терпеть вонь многих людей, которые носили одежду до меня.
Это было так неприятно, что когда мне предложили через три дня смену одежды, я отказалась, потому что, по крайней мере, я не подцепила вшей или чесотку, а следующий раз кто знает?..
Я слышала от Сестры Картер, которая помогала заботиться об Ошо, что когда Ошо принесли его одежду, он просто сказал шутливым голосом: 'Но она не по размеру!'
Постельное белье было гораздо хуже, чем одежда, так что я спала не раздеваясь.
Простыни были порванные, желто-серого цвета; одеяло было полно дыр и было шерстяным.
Шерсть! У Ошо была аллергия на шерсть. Нирен, наш адвокат, привез новые хлопковые одеяла в тюрьму для Ошо, но Ошо никогда не получил их. Тюрьма находилась под покровительством христианской церкви. Священник посещал камеры с библией и говорил об учении Христа. Я чувствовала, как будто я
