профессиональные объединения, профсоюзные ячейки — это все искусственные горизонтальные связи. Но это оказалось неэффективно и в конце концов погубило советскую власть — потому что у каждой касты свои ценности и свои привилегии. А здесь не профессиональный, и не национальный, и не другой признак — а живое творчество в действии. И все зависит от нас.
— По-моему, — негромко сказал Свиридов, стараясь отсечь от разговора максимум посторонних, — вы приписываете им слишком сложные мотивации. Все гораздо проще.
— Например?
— Например, люди, чья профессия признана неэффективной. Эффективных осталось две — те, кто сидят на трубе, и те, кто чешет им пятки. А вы с вашими новыми вагонами и я с моими сценариями можем идти лесом.
— Но ведь им надо в чем-то ездить? — спросил Клементьев. — Что-то смотреть?
— Будут ездить в чешском и смотреть американское.
— Ну нет, это вы себя недооцениваете. Наоборот, им нужно только свое. И вы зря все ограничиваете нефтью. Если посмотреть данные за последний квартал, то по перерабатывающим рост уже опережает добывающие…
Свиридов не был готов спорить на этом уровне. Он ничего не понимал в статистике и доверял интуиции, а интуиция говорила, что все неконкурентно, кроме нефти. Подоспел шашлык, и Вулых принялся радостно раздавать шампуры. На другом конце лужайки, под березой, разгорелась дискуссия о преимуществах «лексуса» перед «брабу-сом». Это было еще непонятней, и Свиридов лишний раз выругал себя за некомпетентность во всех делах, составляющих истинную жизнь. Он получил порцию сырого шашлыка и выпил второй стакан — под тост такого же сырого толстяка за гостеприимных хозяев.
— И какова перспектива? — спросил он прилежно жующего Клементьева.
— Ну, это я не знаю. Но предположить, что вся отечественная социология только замеряет данные к будущим выборам, — никак невозможно. С выборами все понятно, а должны же они и еще что-то делать. Допустим, есть случайная выборка людей, занятых на коллективном производстве: обратите внимание, даже у вас коллективное. Хотя вы сценарист. Но в сериале это общее дело, без кабинетного творчества.
— Ну допустим, — согласился Свиридов.
— И они смотрят, как эти люди сорганизуются. Образуется ячейка, завязываются связи, преодолевается изоляция, из-за которой каждый за себя. Возникает социальная солидарность, которой сейчас нет — а она нужна, потому что без нее не будет работать никакое государство. Взаимопомощь, информационный обмен, — в общем, все работает. Это их кто-то надоумил, или сами они дошли, что у нас достаточно составить список — и мгновенно образуется плотная структура. А представьте себе несколько пересекающихся списков, с общими членами. Это уже модель общества, разве нет? Вы заметили, какая сейчас мода на одноклассников?
— Ой, точно! — вступила бледная девица с черными прямыми волосами. — Это эпидемия какая-то. Ввсе ищут одноклассников. Мне сколько хочешь заплати — я не пойду на эти рожи смотреть. А они добровольно рыщут.
— И земляков, — добавил кроткий очкарик лет двадцати, высокий и анемичный. — Прямо помешались все. А у тех, кто из Грозного и Припяти, два таких сообщества — мама дорогая. Тоже все встречаются. Городов нет давно, так они виртуально восстанавливают, кто с какой улицы. Недавно из Грозного двое нашлись, так друг друга ненавидели, всю школу дрались. А теперь неразлейвода.
— На том свете так и будет, — сказал Свиридов. — «Вы из Рязани? А с какой улицы?» Здесь — всю бы жизнь друг друга не видать, а там будут как братья. Кстати, с Профсоюзной есть кто?
Никто не откликнулся.
— Так у нас тот свет раз в тридцать лет и наступает, — объяснил красный толстяк, лежавший у костра. — Бац — новая страна. Все отобрали, половину посажали, они там встречаются — здорово, Коля! Здорово, Вася! Ты со Страстного, а я с Тверского!
— Встретились два друга на вокзале, видимо, не виделись давно, — процитировал усатый балагур. — Долго обнимались, целовались, хер пока не встал у одного.
Девица с прямыми волосами расхохоталась.
Бегло обсудили, кому какие неприятности принес список. Как ни странно, неприятностей почти не было — а случившиеся были слишком разнообразны, чтобы выглядеть частью генерального плана. Хмурого Корягина развернули в ОВИРе, сказав, чтоб приходил за загранпаспортом через два месяца, когда ситуация определится; что определится — не сказали. Горчакову с сыном вызвали в поликлинику на флюорографию. Ломовой задержали приватизацию жилплощади, сказали, что должны исследовать все обстоятельства. Колесникова, менеджера по продажам в крупной сотовой компании, отправили в принудительный отпуск. Коркину, крупье из казино (никогда бы не подумал, интеллигентный мальчик), ничего не было, начальство даже выписало премию, чтоб не волновался. Симонов получил разнос от директора своего FM-радио: директор сказал, что сотрудник «Столичной службы новостей» должен быть безупречен, но чем именно Симонов провинился — директор не знал. Похоже, всех хотели как-то наказать за попадание в список, но еще не знали, как именно, и выжидали, как списанты проявят себя. Время прощать тех, кто привлек внимание, уже прошло, но время сажать без причины, просто за то, что попался под руку, еще не настало; все существовали в промежутке. Кажется, меры по списку принимались на местах самодеятельно, в меру личной инициативы: на таможне пристальней досматривали, в ОВИРе задерживали паспорт, а в казино поощряли, поскольку в перевернутом мире порока уважают за преступление. Чего бы ни сделал Коркин, чтобы попасть в список, — это заслуживало поощрения, как мелкие пакости в школе для чертенят. Подложил маме гвоздик — садись, пять.
— Пять процентов отпустят, остальных — кых, — сказал Корягин, турист-экстремал с висячими усами, чиркнув себя по горлу.
— Почему пять процентов? — заинтересовался Свиридов, подивившись совпадению чужой реплики со своей мыслью. Вероятно, теперь весь список тайно резонировал.
— Закономерность такая. В любом здешнем списке пять процентов пролетают мимо цели. Для отмазки. Когда скажут, что все по списку, — вот же, пожалуйста, у нас исключение! Евреев не берут на госдолжности — но вот у нас еврей. В институт берут только блатных — вот неблатной. Расстреливают всех умных — вот, пожалуйста, умный, побили и выпустили, теперь гербарий собирает и Бога за нас молит.
— Это хорошее соображение, — похвалил Свиридов.
— Товарищи, а есть Свиридов? — робко спросила веселая толстая девушка в очках. — Я читала в «Дне».
— Я, — буркнул Свиридов.
— Ой, я вас поздравляю. Я вам жутко благодарна.
— За что? — Он ожидал подколки, ничего не поделаешь, такая профессия: знаешь сам, что гонишь лажу, и думаешь, что догадываются все.
— Благодаря вам это попало в прессу. Я Наташа Корзинкина, кстати. Ну, правда, они извинились сразу, что нет никакого списка…
— Этот репортаж даже из сети пропал, — подтвердил анемичный очкарик. — Им, видно, по шапке дали.
— Но все уже знают. Это, конечно, список не для телевидения, тут они слажали, но главное, что уже напечатано. То есть секретность порушилась, понимаете? Вы привлекли внимание, спасибо.
— Да уж, — сказал Смирненков. — За такое внимание…
— Ничего, ничего. Это же все вранье, наверное? — сочувственно спросила Корзинкина.
— Почти, — признался Свиридов. — Никого я не травил.
— Товарищи, качать Свиридова! — закричал очкарик.
— Свиридов? Свиридов здесь? — спрашивали со всех сторон.
— Не переживайте, они вас вернут на работу…
— Сволочи какие, наврали все…
— Они про всех врут. Папарачечная, их так и называют.
— Свиридов! Если вас выгонят, мы скинемся!
Сочувствие, хоть и от прокаженных, было приятно: все-таки не Шептулин, приличные люди, хоть и
