счастлива тем, что сейчас делаю. — И она снова начала кормить птиц.
— Ты меня любишь? — спросил я.
— О Боже, нет!
И все-таки я чувствовал, что любит.
Некоторое время мы сидели на скамейке вместе, а потом парк, скамейка и сама Прис исчезли и я снова очутился на столе, привязанный и наблюдаемый доктором Шеддом и страшно занятыми медсестрами клиники им. Кэзэнина.
— Это прошло гораздо лучше, — сообщил доктор Шедд, пока меня развязывали.
— Лучше, чем что?
— Чем оба предыдущих раза.
Я не помнил никаких предыдущих попыток, и сказал ему об этом.
— Ну, конечно же, не помните: они были неудачными. Не активизировалась никакая вымышленная жизнь: вы просто уснули. Однако сейчас мы в любое время можем ожидать результатов.
Они отвели меня в мою палату. На следующее утро я вновь появился в кабинете терапии, чтобы получить свою дозу бегства в воображаемый мир, свой час с Прис.
Когда меня привязали, вошел доктор Шедд и приветствовал меня:
— Роузен, я собираюсь включить вас с групповую терапию: вдобавок к тому, чем мы занимаемся здесь. Вы понимаете, что такое групповая терапия? Вы выложите свои проблемы перед группой пациентов, своих товарищей, а они будут их комментировать... вы будете сидеть вместе с ними, пока они будут обсуждать вас и те моменты в ваших рассуждениях, где вы свернули на бездорожье. Вы увидите, что все это происходит в дружеской и неформальной атмосфере. В общем, это достаточно действенное средство.
— Хорошо, — мне было очень одиноко здесь, в клинике.
— У вас не будет возражений, если материал, полученный в результате наших с вами экспериментов, поступит в распоряжение вашей группы?
— Господи, конечно нет. Почему бы мне быть против?
— Ксерокопии записей наших с вами сеансов будут распределены между участниками группы перед каждым собранием... вы осознаете, что мы записываем все ваши «уходы» для аналитических целей и с вашего разрешения для использования в группах терапии.
— Я вам, несомненно, дам свое разрешение, — сказал я. — Не возражаю, если группе моих товарищей по несчастью станет известно содержание моих фантазий, особенно если они смогут мне объяснить, где я сделал ложный ход.
— Вот увидите: нет группы лиц, более обеспокоенных тем, чтобы вам помочь, чем группа ваших товарищей — пациентов нашей клиники, — сказал доктор Шедд.
Мне сделали укол галлюциногена, и я снова погрузился в свой контролируемый уход...
Я сидел за рулем своего «Шевроле Мэджик Файр», ехал по очень оживленному фривею, возвращаясь домой в конце дня. Диктор, ведущий передачи для тех, кто в пути, рассказывал мне о дорожной пробке где-то впереди.
— Столпотворение, конструктивный подход или хаос, — говорил он. — Я проведу тебя сквозь это, дорогой друг.
— Спасибо, — громко сказал я.
Сидящая рядом со мной Прис дернулась и раздраженно спросила:
— Ты всегда разговариваешь с радио? Это плохой признак: я всегда знала, что психика у тебя не из самых крепких.
— Прис, — обратился я к ней, — несмотря на твои слова, я знаю, что ты меня любишь. Разве ты не помнишь, как мы были с тобой наедине в квартире КолЛи Нилд в Сиэтле?
— Нет.
— Разве ты не помнишь, как мы занимались там любовью?
— Господи, — сказала она резко.
— Я знаю: ты любишь меня, что бы ты ни говорила.
— Высади меня здесь, на дороге, если ты и дальше собираешься говорить такие вещи. Меня от тебя тошнит.
— Прис, — сказал я, — почему мы с тобой едем вместе? Мы возвращаемся домой? Мы женаты?
— О Господи, — простонала она.
— Ответь мне, — сказал я, не отрывая взгляда от грузовика, ехавшего впереди.
Она не ответила, а только, вывернувшись, уселась у дверцы, как можно дальше от меня.
— Мы женаты, — сказал я, — я знаю, что это так. Когда я пришел в себя, доктор Шедд казался довольным:
— Вы проявляете прогрессирующую тенденцию к улучшению. Думаю, можно спокойно сказать, что вы достигаете эффективного внешнего катарсиса для своих регрессивных половых влечений, а это именно то, на что мы рассчитываем.
Он ободряюще похлопал меня по спине, совсем как мой партнер Мори Рок недавно...
На моем следующем сеансе Прис выглядела постарше. Мы с ней медленно прогуливались по большому железнодорожному вокзалу в Чейенне, штат Вайоминг. Был поздний вечер, мы гуляли по подземному переходу, под путями, потом поднимались вверх, шли до самого конца перрона и там молча стояли рядом. Ее лицо повзрослело, стало более полным. Она определенно изменилась, пополнела. И казалась гораздо спокойнее.
— Сколько лет, — спросил я, — мы с тобой уже женаты?
— Разве ты не знаешь?
— Значит, мы все-таки женаты, — сказал я, и сердце мое переполнилось ликованием.
— Ну конечно же: не думаешь ли ты, что мы живем просто так? Что такое с тобой, ты что, память потерял или что?
— Пойдем-ка в тот бар, который мы с тобой видели — там, напротив вокзала. Он, кажется, уютный.
— Ладно, — согласилась она, а когда мы направились обратно к подземному переходу, она вдруг сказала: — Я рада, что ты уводишь меня подальше от этих пустых рельсов... они меня угнетали. Знаешь, о чем я было начала думать? Мне хотелось знать, как это бы выглядело, если бы пришел электровоз, а ты бы вдруг упал перед ним на рельсы и он бы проехал по тебе, разрезав надвое... Мне хотелось знать, что ощущаешь, когда все кончается вот так, падением на рельсы, будто ты собирался лечь поспать...
— Не говори так, — сказал я, обнимая ее и прижимая к себе. Она была застывшей и неподатливой, как всегда.
Когда доктор Шедд разбудил меня от грез, вид у него был как на похоронах:
— Я не слишком счастлив наблюдать элементы патологии, возникающие в ваших видениях: это показывает, какая еще пропасть перед нами. В следующий, пятнадцатый раз...
— Пятнадцатый! — воскликнул я, — вы хотите сказать, что этот сеанс был четырнадцатым?
— Вы здесь уже больше месяца. Боюсь, что ваши эпизоды сливаются друг с другом: этого следовало ожидать, так как иногда не наблюдается никакого прогресса, а иногда повторяется тот же материал. Пусть вас это не беспокоит, Роузен.
— Хорошо, доктор, — сказал я, почувствовав, как мне становится не по себе...
На следующем сеансе — или во время того, что моему нарушенному сознанию показалось следующим сеансом — я снова сидел вместе с Прис на скамейке в сквере Джека Лондона в пригороде Окленда, Калифорния. На этот раз она была грустна и сидела тихо: никаких голубей, увивавшихся возле нее в надежде на подачку, она не кормила, а просто сидела, сложив руки и опустив глаза.
— Что с тобой? — спросил я, пытаясь притянуть ее к себе поближе.
Слеза сползла по ее щеке.
— Ничего, Льюис. — Она достала из сумочки носовой платок, промокнула глаза и высморкалась. — Просто я ощущаю смерть и пустоту, вот и все. Возможно, я беременна. И уже на целую неделю слишком поздно, чтобы что-то с этим сделать...
Я ощутил дикую гордость: сгреб ее в объятия и поцеловал в холодные, неподатливые губы.
— Лучшей новости я еще никогда в жизни не слышал! Она подняла на меня свои серые, полные грусти глаза.
— Я рада, что ты доволен, Льюис. — Она слегка улыбнулась и погладила меня по руке.
Сейчас я окончательно смог увидеть, что она изменилась. Под глазами — отчетливые морщинки, придающие ей унылый, утомленный вид. Сколько же времени прошло? Сколько раз мы с ней уже были вместе? Дюжину? Сотню? Я не мог этого сказать: для меня время прошло, время — оно не летит, оно движется капризными рывками, то полностью погружаясь в стоячее болото, то нерешительно продолжая вновь свое течение. Я тоже чувствовал себя старше и более усталым. И все-таки какая это была замечательная новость!
Как только я снова очнулся в кабинете терапии, я рассказал доктору Шедду о беременности Прис. Он тоже обрадовался:
— Видите, Роузен, как в ваших галлюцинациях появляются элементы большей зрелости, ответственности в поисках реальности с вашей стороны? В конце концов их зрелость станет соответствовать вашему настоящему хронологическому возрасту, и с этой точки зрения большая часть привлекательных для вас качеств вашего контролируемого бреда обесцветится.
Я спустился вниз в веселом расположении духа, чтобы встретиться со своей группой пациентов, послушать их объяснения и вопросы, относящиеся к этому новому и важному процессу развития моей личности. Я знал, что, когда они прочтут запись сегодняшнего сеанса, им будет о чем говорить.
В своей пятьдесят второй галлюцинации я увидел Прис и своего сына, здорового, красивого ребенка с глазами серыми, как у Прис, а вот волосы у него были больше похожи на мои. Прис сидела в гостиной, в глубоком, удобном кресле, кормила его из бутылочки с сосредоточенным выражением лица. Напротив них сидел я, в состоянии почти совершенного умиления, словно бы все, что давило на меня и мешало мне жить, все мои несчастья и заботы наконец покинули меня.
— Черт бы побрал эти пластиковые соски, — сказала Прис, раздраженно встряхивая бутылочку. — Когда он сосет, они проваливаются вовнутрь: я, наверное, неправильно их стерилизую.
Я галопом помчался на кухню за свежей бутылочкой из стерилизатора, испускающего клубы пара на плите.
— Как его зовут, дорогая? — спросил я, вернувшись.
— Как его зовут? — Прис пристально смотрела на меня с выражением безнадежности во взгляде. — У тебя все дома, Льюис? Спрашивать, как зовут твоего ребенка, Господи, Твоя воля! Его зовут Роузен — так же, как тебя!
Покорный и ласковый, я принудил себя
