управляться не хуже, чем с саблей. Перегудов, с детства не расстававшийся с ножом - теперь его сменил трофейный горский кинжал с рукоятью очень тонкой работы - своему противнику мало в чем уступал.
В тот раз они фехтовали после большого перерыва, вдобавок в Стасселе не было азарта, и оттого рапира слушалась его плохо. Перегудов, хоть и заметил это, поначалу держался осторожно и лишь затем подстерег момент и ловким пируэтом выбил оружие из его рук. Губернатор был раздосадован, но реваншироваться не захотел, и они перешли в гостиную, где уже был накрыт стол. Сидели довольно долго, пили, вспоминали Кавказ и в конце концов не утерпели - снова вернулись в залу.
Как и раньше, фарта барону не было. Один за другим он пропустил два укола и, решив, что кортиком получится лучше, отбросил рапиру. То же сделал и Евлампий, и они, перемежая медленные, плавные движения, резкими выпадами, как обычно, принялись кружить по ковру. Впрочем, по-прежнему без особой страсти. Оба будто отбывали номер, прежде чем вернуться в гостиную и продолжить попойку. И тут Перегудов то ли поскользнулся на навощенном полу, то ли зацепил край ковра и свалился прямо под ноги Стасселю. Скорее всего, падая он ударился головой и на несколько секунд перестал понимать, где он и что происходит, потому что, увидев занесенный над собой кортик барона даже не подумал, что это просто эффектная поза, которые Стассель так любил.
Наверное, Евлампий должен был подыграть, изобразить нечто вроде молящей о пощаде жертвы, хотя бы тихо лежать, а он с перепугу вцепился в нависшую над ним руку. Оба были пьяны, устали и, когда Перегудов стал выламывать ему кисть, в бароне сработал инстинкт. Он был сверху, и теперь без дураков всем весом упорно жал на кортик. Довел нож до шеи, даже, окарябав, мазнул острием по коже, только тут Евлампию удалось вывернуть Стасселю запястье.
Ссылаясь на своего апостола, энцы рассказывали, что губернатор был грузен, силен, как боров, и Перегудов, хоть и сопротивлялся, до последнего был уверен, что рано или поздно барон его зарежет. Может, оттого, когда ему удалось отвернуть кортик, от напряжения он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, лежал под Стасселем, будто тюфяк, и что противник напоролся на собственное оружие и теперь мертв, ему и в голову не приходило. Думал, что, пьяный, он просто заснул. Лишь выбравшись из-под барона, вдруг понял, что тот не дышит.
Перегудов говорил энцам, что еще долго он сидел на полу рядом с его телом и, словно баба, навзрыд плакал. Ему было жалко и Стасселя, и себя, и бессмысленную жизнь, в которой он спас человека, следом несколько лет жил с ним душа в душу, а затем какая-то глупость - и теперь один покойник, а другой должен бежать или садиться в тюрьму. Плакал от того, что война прошла зазря, так и не кончила счет тех, кого ему на роду написано было убить, что три года назад он не уехал в Кириллов и не принял постриг, не мог смириться, что исправить ничего нельзя и никому ничего объяснить тоже нельзя. Во всем этом было слишком много неправильного, какой-то общий порок, но решиться искать его Перегудов не смел, знал, что и дальше никогда не посмеет, и от того тоже плакал.
Прогоревав несколько часов, он вяло подумал, что если бы попал на каторгу еще на Урале, крови на его руках было бы меньше. Потом решился было уйти, но и тут с места не тронулся, укрыться было не у кого. Только ближе к ночи Перегудов вспомнил, что на рассвете они с бароном собирались ехать стрелять гусей и прямо рядом с домом, на Лене, к мосткам причалена лодка, где уже лежат ружья, порох, свинец и припасы на несколько дней походной жизни. То есть получалось, что для его, Евлампия, бегства все подготовлено и даже во времени есть хорошая фора.
К тому, что было в лодке, он добавил немногое - заплечный мешок с кавказскими трофеями - бекешей, черкеской, мягкими горскими сапогами и своим главным талисманом - бубном. Туда же сунул купленную в Кириллове Библию, после чего, спустившись к воде, отвязал веревку, оттолкнулся веслом и стал грести в сторону стремнины.
Конечно, рассказывал энцам драгун, он понимал, что далеко уйти ему вряд ли удастся, но, по- видимому, и после смерти Стасселя кто-то не оставлял его попечением. На больших северных реках часто бывают два ледохода. В тот год на Лене, едва вода очистилась, русло снова забил лед - теперь, с притоков, вскрывшихся на неделю-две позже. Перегудов проскочил в это окно, а его преследователям на третьи сутки пути пришлось бросить лодки и пешком по берегу возвращаться обратно.
Всего от Якутска до фактории Тит-Ары в самых низовьях Лены, прямо перед дельтой, Перегудов плыл около месяца. Сначала греб или хотя бы пытался держаться фарватера, а потом, когда сил не осталось, сутки за сутками, почти не двигаясь, в полудреме лежал на дне лодки. Иногда плоскодонку выбрасывало на какую-нибудь отмель или прибрежную косу, но вода везде стояла высокая и, промучившись час или два, ему снова удавалось выйти на стремнину. Счет дням он потерял довольно быстро, а после того, как кончилась еда, впал в забытье и дальше уже ничего не помнил.
В энцской семье Оданов рассказывали, что подобрали пришельца на песке, у кромки камышей, он был в бессознательном состоянии, подолгу бредил. Насквозь промокший, промерзший, Перегудов был очень плох, и они не думали, что он выживет. Но их будущий учитель встал. В конце мая он уже сам мог выйти из чума, а еще через месяц, в день летнего солнцестояния, произошел его знаменитый поединок с энцским шаманом Ионахом.
В отличие от того, что было раньше и пойдет следом, произошедшее в Якутске - реконструкция. Роль моих энцских записей в ней скромна. Убийство Стасселя, несчастный случай, который привел к его смерти - это кому как угодно, - в свое время наделало много шума не только в губернии, но и в остальной России. Дело расследовали лучшие Петербургские следователи (материалы их полностью сохранились), напечатаны также многочисленные воспоминания о Якутске пятидесятых-шестидесятых годов прошлого века, в них тоже редкая страница обходится без барона. Перегудова и Стасселя помнили еще долго, в частности, в начале двадцатого века были опубликованы интересные записки Баташовой. Все вышеперечисленное мной использовано, иначе восстановить события в охотничьем домике в ночь с третьего на четвертое мая тысяча восемьсот шестьдесят третьего года было бы трудно.
Сам Перегудов к случившемуся в Якутске возвращался нечасто, еще хуже, что в семидесятые годы энцы уже при мне вдруг стали энергично править его рассказы. Любые намеки на вину своего учителя теперь безжалостно ими вымарывались. Тем не менее здесь вопросов немного. Больше тревожит другое. Опять же при мне столь же жесткой цензуре энцы подвергли и последнее перегудовское убийство, которое произошло прямо на их глазах. В канонической версии, что сложилась уже при Брежневе, они всю вину за смерть шамана Ионаха твердо, без каких-либо оговорок берут на себя.
Кто бы из энцев ни рассказывал мне о том поединке, они в один голос утверждали, что пришелец стал проповедовать Христа, едва к ним попав; колеблясь, клонясь то туда, то сюда, энцы в конце концов решили проверить, какая вера сильнее, следовательно, истинна, и стравили Ионаха и Перегудова. Этот извод напрочь вытеснил другой, где первопричиной ссоры называлась жена Ионаха Белка, не устоявшая перед высоким белокурым драгуном. В ранних преданиях (они сохранились у соседей энцев - эвенов) этот мотив обсуждался довольно подробно, но потом постепенно сошел на нет.
Решение снять с Перегудова всякую ответственность за смерть Ионаха не было для энцев самоцелью, просто оно естественным образом достраивало, завершало общее оправдание их спасителя. Было финальным аргументом в растянувшемся почти на век диспуте энцев со своим учителем о добре и зле, о том, кто из нас и для чего избран Господом.
Некоторые из доводов, что высказывали стороны, сейчас, когда прежнее напряжение спало, можно счесть даже забавными. Так, энцы самого Перегудова долго пытались убедить, что и об убитых на Урале казниться тоже не стоит: Господь ему давно их простил. То была законная часть пути, который Бог предназначил пророку, и свернуть с него он не мог.
В Сибири у каторжных есть поверье, что если ты у первого из тобой убитых не отрезал и не забрал с собой ухо, души загубленных будут являться и мучить тебя, пока жив. И вот теперь, ссылаясь на его собственные слова, энцы говорили Перегудову, что все страдания из-за того, что десять лет назад он не послушался атамана и не отрезал ухо у зарезанного им коробейника. Они повторяли учителю, что это не он проливал кровь, не он убивал, и он неправ, когда думает, что именно зло, его зло, принесло энцам истинную веру. То есть в их обращении к Спасителю, в само его основание проник грех, и однажды он энцев погубит.
У прежнего шамана энцев Ионаха на следующий день после камлания каждый раз начинался сильнейший эпилептический припадок. И вот они от него знали, что с бубном в руках он правит духами
