сверстники обижают ребят, дразнят их погаными язычниками. Перегудов и тогда и позже относился к детям Ионаха как к своим собственным, очень их любил, они платили ему тем же. Обеспокоенный, он решил во что бы то ни стало защитить ребят, а заодно раз и навсегда повязать прежнюю жизнь и новую так, чтобы не осталось ни трещин, ни зазоров.
В те годы энцы чуть ли не каждый день сходились на поляне у чума эсдека Норова. Здесь они вместе молились, Перегудов объяснял им Священное Писание, читал проповеди; и вот на одном из этих собраний энцы услышали от своего учителя, что шаман Ионах, а следовательно, и его дети - прямые потомки одного из трех волхвов, что, ведомые Вифлеемской звездой, первые пришли к Христу.
Сказанное ни в коей степени не было просто красивым ходом. Еще до сражения на Котьве Перегудова поразило, что в трех войнах с русскими - речь о них уже шла - погибло лишь пять человек, вдвое меньше, чем загубил он один. Всякий раз, когда энцы, согрешив, принимались отмаливать грехи, Перегудов не забывал напомнить об этом Господу. Но и так чаще и чаще он говорил энцам, что волхвы - предки не только Ионаха, но и всего их племени и именно они были истинными учениками Христа. Прийти к Спасителю, едва Дева Мария разрешилась от беремени, им было дано потому, что они не проливали человеческой крови. Потом, когда волхвы поняли, что Христос раньше, чем успеет всех спасти, сделается взрослым, они решили не оставаться в Палестине и, собравшись, ушли обратно в тундру.
Перегудов убеждал энцев, что они не должны называть его своим пророком, их учитель - сам Христос, со времен Вифлеемской звезды они - Его собственный народ. Повторял, что волхвы единственные, кто сумел во всей полноте сберечь веру, полученную от Христа, - в прочем мире учение Спасителя породило смуту, кровь, которая и по сию пору льется, как вода. Несомненно, много размышляя о Христе-ребенке, он и энцев почитал за что-то вроде непорочных детей, преемников или даже законную часть Иудейских младенцев, готовых снова принять смерть за Спасителя. Там, в Палестине, они бы выросли и стали как все, а здесь, кочуя по болотам, вдалеке от греха, сохранили чистоту. Однажды, говорил он другому эсдеку Тимофееву, Вифлеемская звезда вновь взойдет на небе, и энцы, одевшись в белые одежды, с верой и ликованием пойдут за Тем, Кто спасет человеческий род.
Хотя Перегудов безропотно принимал каторжан и ссыльных, не отказал никому, кто нуждался в помощи, революционным идеям он не сочувствовал. Когда политические объясняли энцам, что в России люди несчастны и бедствуют: у них нет оленей, они не ловят рыбу и не ставят силков на зверя, но одной любовью им не поможешь. Добро сопряжено с кровью - так всегда и везде, - слишком упорно зло, Перегудов твердо говорил, что слова эти - ложь, верить им нельзя. С другой стороны, он не скрывал, что беседы с политическими, их чувство вины перед народом, из которого каждый из них вышел, сильно на него повлияли. Но и тут была разница: энцы знали, что он страшится, что принесет им беду, и этот крест его мучает, очень тяжел для него. Конечно, Перегудов идеализировал энцев - они и убивали, и воевали. Все было, как у всех, только смягчено расстоянием и редкостью населения, а при нем - уже и их слабостью.
На взгляд со стороны, энцы довольно легко отделили Перегудова от народников и без колебаний остались со своим учителем. Строго говоря, они приняли все, что он говорил, согласились с безмерностью его вины. Не стали возражать, когда он объяснял, что, несмотря на язычество и идолопоклонство, они лучше, чище, милосерднее любого, кто хоть раз пролил человеческую кровь, потому что можно все - только не убивать. Жизнь есть дар Божий, и нет греха страшнее, чем ее отнять. Признали, что единственный путь, идя по которому человек способен искупить вину, это обращенная к Господу молитва.
И все же, по-видимому, Перегудов где-то ошибся. Он был их учитель, они привыкли слушать его и ему верить, и мне кажется, что это самоумаление, эта бесконечная, растянувшаяся на двадцать лет попытка доказать, что его грех перед Господом и перед ними несравним со всеми их грехами - неважно, оптом брать или в розницу, - далась энцам чересчур трудно. Немудрено, что в районе восемьдесят пятого года начался отход.
Первое отступление было связано с теми же революционерами. Что бы ни говорил Перегудов, энцам однажды почудилось, что та огромная незатихающая вина, которую не расплескав они принесли сюда, на берега Лены, и перегудовские грехи - части одной общей неправоты, и это море зла их захлестнуло. В итоге почти десять лет энцы не сомневались, что разногласия Перегудова и народников чисто тактические, в главном же они согласны и поют в унисон. Правда, во время долгих зимних перекочевок, все обдумав, соединяя и сводя одно с другим, энцы убедились, в конце концов признали, что обе стороны, хоть и говорят о вине, раскаянье, между собой были и останутся в глухом противоборстве.
Вряд ли это просто совпадение, но в конце восьмидесятых годов (точнее мне выяснить не удалось) энцы по предложению Перегудова на высоком правом берегу Лены, на мысу, прямо над водой решили возвести часовню пресвятой Богородицы. Строить начали в конце ноября, когда озера уже покрылись толстым слоем льда. Выпиливали аккуратные прямоугольные ледяные глыбы и из них складывали стены. Колонны, которые держали кровлю и свод, были отлиты из того же озерного льда. На расположенной неподалеку фактории энцы покупали старые бочки из-под керосина и, наполнив их водой, давали ей замерзнуть.
Церковка вышла небольшая, но очень праздничная. В ясный солнечный день она сияла так, что на нее больно было смотреть, да и видно было часовню за десяток верст окрест. Освещался храм тем же солнцем: через чистый прозрачный лед свет его проходил как сквозь хорошее стекло, а в полярную ночь - лучинами. Во время богослужения их сотнями прикрепляли к стенам, будто свечи.
В храме - по требованию энцев и оправдывая себя тем, что вокруг на много дней пути нет ни одного священника, - Перегудов по примеру беспоповцев стал служить сам. Он был обычный синодальный православный, вел службу правильным порядком, но, похоже, уже то, что он встал за амвон по собственному почину, ни у кого ничего не спрашивая, по собственному почину проповедовал, уча паству уповать только на Господа и на самих себя, сообщило вере энцев какой-то деятельный протестантский характер.
Перегудов хоть и служил с редким благоговением, все время повторял, что из-за грехов не может быть настоящим пастырем, и это тоже сильно на них повлияло, шаг за шагом убедило энцев, что теперь, когда они обращены в истинную веру, пришел их черед его спасти. И главное, они могут и должны это сделать, коли, как он говорит, и вправду чисты и непорочны перед Господом.
Летом, когда энцы, кочуя со стадами оленей, уходили от Лены на сотни верст, солнце и тепло разрушали храм: скорбя по своим прихожанам, он будто плакал, а потом, оплыв, словно старая баба, в конце концов превращался в рыхлый сероватый ком. Позже многие сочли эти слезы пророческими. Правы они или нет, я не знаю, но слышал, что лето Перегудов звал временем греха и печалей, а осень, когда энцы восстанавливали церквушку, - временем раскаянья и прощения.
Надо сказать, что, всегда помня, что однажды они останутся без него, Перегудов сколько мог поддерживал энцскую самостийность. Наверное, поэтому долго решимость племени ему помочь он или не видел, или не обращал на нее внимания. Не понимал, что вводит народ в грех, что скоро, исказив учение о Сыне Божьем, эта решимость займет место в самой сердцевине веры.
Они много за него молились: молились, когда были свободны и когда работали, но шел год за годом, а облегчения учителю не выходило, наоборот, он казнился больше и больше. Перед революцией старый, слабый человек, он, бывало, плакал, никого не стесняясь, прямо на людях, и они отчаялись. Видя, как ему плохо, энцы тогда разуверились, что отсюда, с берегов Лены, Господь их слышит, и, подобно тысячам тысяч до них, решили искупить кровь кровью - за жизни, загубленные Перегудовым, отдать свои. Бросив, оставив оленей, чумы, пострадать, пожертвовать собой за всех несчастных, а потом идти в Иерусалим, в Святую Землю и обратиться к Всевышнему уже оттуда.
В последние годы я все лучше понимаю Перегудова. Вслед за ним думаю, что суть этой истории в невозможности отделить смерти, что предшествовали обращению энцев, от новой веры. Одно срослось с другим, как в любом человеке желание спастись и первородный грех, который со времен Адама, что ни делай, всегда при тебе. К сожалению, и до большевиков, и позже немногие из энцев послушались его и остановились, отошли в сторону.
Мысль, что одних молитв мало, что молитва без дела мертва и, если они будут сидеть сложа руки, им его не спасти, раз возникнув, больше энцев не оставляла. Произошло то, чего Перегудов так боялся. С того дня, что Господь судил ему присоединиться к племени, Перегудова не покидал страх, что когда-нибудь они решат заменить слово делом. В его жизни неделанье было одним с невиновностью, любое же дело, наоборот, целиком связано с кровью, замешано на крови, кто бы и на что ни надеялся.
