отдельности и их и себя он видел четко, но, даже оказавшись рядом, они, будто слепые, шарили, шарили руками и никогда друг друга не находили. Не раз он пытался в этом разобраться, вспомнил, как решил, что причина в нем самом, в том, что у него нет собственных детей, и неожиданно огорчился.
Никогда не держа на руках только что родившегося малыша, не умея год за годом следить, как он растет, меняется, Ленин привык считать ребенка за что-то вроде заготовки, обычной болванки, из которой полноценная рабочая особь может получиться лишь после тщательной обработки. Временами он спрашивал себя, а нужно ли вообще с ними нянчиться, в конце концов ведь у первочеловека не было детства. Господь изваял Адама сразу и набело.
Один в своем кремлевском кабинете, искренне желая хоть как-то оправдать мелюзгу, Ленин перебирал все, что помнил о детях, но, кроме брезгливости, ничего не испытывал. Беспомощные, зависимые и вместе с тем изворотливые; боязливые, то и дело хватаются за мамину юбку; продажные: вот ребенок часами орет будто резаный, а через секунду, получив зряшную конфету, замолкает. Нечистоплотные: в четырнадцатом году, аккурат за неделю до мировой войны, малыш, которого попросила подержать Роза Каменева, обделался прямо у него на коленях. В общем, мерзкий, поганый народец.
Конечно, и они, и пролетариат равно жертвы прежнего режима. Но какая огромная разница! Рабочие сплочены, спаяны, готовы как один подняться на борьбу, то есть рабочие, вне всяких сомнений, были природными большевиками, а вас если он и готов был с кем-то сравнить, то лишь с буйной и пугливой анархистской сволочью.
В двадцать первом году на завод “Красная турбина”, где Ленин должен был выступать впервые после покушения Каплан, шофер его повез мимо Сухаревского рынка. Из Кремля выехали загодя и никуда не спешили. Ленин глазел по сторонам, чего с ним не случалось давно, был спокоен, весел. Он устал от кабинетной рутины, соскучился без живого общения с массами и был в отличном настроении. У ворот рынка стенка на стенку сошлась целая орда шпаны. Он сказал шоферу остановить машину, хотел посмотреть, кто кого. Дрались с ножами, со свинчатками, несколько малолеток уже лежало в крови. В конце концов он велел двум чекистам из сопровождения выйти из машины и разобраться.
Связываться с осатаневшей сворой охранники побаивались и идти не хотели, но Ленин настоял. Против ожидания все сошло, как в водевиле. Увидев двух чекистов в кожанках и при наганах, шантрапа бросилась врассыпную. Через минуту ее будто и не было. Ленин тогда снова подумал, что дети - этакая анархистская дрянь, жестокая, трусливая, и вечером по телефону сказал Дзержинскому, что переловить беспризорников - ерунда, главное - вас перевоспитать. Выковать, выточить из мало на что пригодного материала закаленных, преданных революции работников, свою смену.
После рассказанного, продолжал Ищенко, ясно, что причин не слышать Господа у Ленина было достаточно. Так он упирался, упирался, пока двадцать пятого мая двадцать второго года его не настиг новый удар. Двадцать третье марта - поворотный пункт - начало ухода Ленина из взрослой жизни. Для него он был не просто труден, долог и не слишком понятен.
Через того же Гетье он в июле двадцать второго года с недоумением жаловался Троцкому: “Ведь не мог ни говорить, ни писать. Пришлось, как маленькому, учиться заново”. И тому же Троцкому Крупская спустя полгода объясняла: “Читать он давно не может, а учует свежую газету, руки так к ней и тянутся. Для него типографские запахи - бумаги, красок, машинного масла - какие-то радостные, бодрые, веселые, в обед он, хоть и знает, что для детства это вредно, подкатит на своей коляске к журнальному столику и на лету, словно карманник, зыркает, схватывает заголовки “Правды”. Потом, будто ничего не было, едет дальше”.
Особенно Ленин переживал, что не может писать. Говорил Бухарину: “Вот дойдешь до такого состояния, как Аксельрод, ведь это просто ужас”. В другой раз: “Можете поздравить меня с выздоровлением. Доказательство - почерк, смотрите, он почти человеческий”.
Так больше года его туда-сюда и мотало, тем более что родные уходу Ленина в детство мало сочувствовали. Мария Ульянова писала: “Видела сон, будто Ильич снова прежний. Ах, как бы он был в руку!”. Крупская не раз подступала к нему, спрашивала, почему он теперь зовет к себе одних детей, когда за ним готов идти весь народ. Не верила, что остальные - балласт, что собственные грехи стреножат их лучше любой веревки - такие, какие они есть, им не дойти и до околицы.
Крупская очень долго надеялась, верила в его выздоровление. Двадцать седьмого сентября двадцать второго года она записывает в дневнике: “Сегодня до середины ночи валялась у Ленина в ногах. Убеждала, что и недели хватит, чтобы разогнать кремлевскую шушеру, а дальше - пускай, мешаться ему я больше не буду”. Она так просила, что однажды он едва не поддался, лишь в последний момент понял: вместо нынешних придут другие, и ничего не изменится. Путь к Спасению один - с детьми в Иерусалим. Впрочем, и Крупская остывала, как привыкла за десятилетия - смирялась, даже просила прощения. Только с марта двадцать третьего года она и он опять едины.
Ленин поворачивал медленно, как большой тяжелый пароход, продолжал Ищенко, но он поворачивал к вам, тут нет сомнений. Все яснее он видел, что вы единственные, кому и вправду нечего терять. Страшился он лишь одного - удастся ли найти с вами общий язык. Вы знаете, что Ленин не был пролетарием, но робости перед рабочими он никогда не испытывал, иное дело - дети.
Он видел, что, чтобы быть принятым вами, прежде самому надо стать ребенком, навсегда распрощаться со взрослой жизнью. Иначе так и останешься чужаком. Ваша неукорененность в прошлой жизни манила его, будто наркотик. Крупской он говорил, что только вы готовы до основания, как Господь при потопе, разрушить, смыть с лица земли то, что есть. Взросление, объяснял он ей, - это принятие в свою душу греха, в мире же, который построят дети, греха не будет вовсе, а значит, не будет и взросления.
Путь Ленина в детство был и началом его собственного пути в Святую землю - и это главное. Пусть и дальше по временам он шел в Иерусалим не слишком уверенно, бывало, норовил сойти на обочину, а когда Господь его ловил, не каялся, а, как маленький, оправдывался, спрашивал, почему для него, Ленина, уйти в детство - то же самое, что уйти в смерть? Ведь это нечестно, и тут же понимал, что нет, честно: чересчур много крови он прежде пролил.
Ищенко рассказывал классу, что в двадцатом году в первых числах апреля, незадолго перед тем как Ленин говорил с Дзержинским о беспризорниках, приглашенный на обед в Кремль Гетье попросил разрешения прийти вместе с приятелем по военно-медицинской академии, очень симпатичным человеком, тоже врачом, который занимался слепоглухонемыми детьми. Фамилия его была Демидов.
От отца, владельца уральских чугунолитейных заводов, ему досталось значительное состояние, и все оно пошло на строительство клиники для этих несчастных. И вот одного из воспитанников Демидов хотел бы представить. Крупская сразу сообразила, что сейчас, когда деньги пропали, Гетье с Демидовым надеются, что Ленин поможет, но промолчала. Впрочем, во время обеда врачи вели себя вежливо, ни о пайках, ни об ордерах на одежду даже не заикнулись.
Всех поразил сам ребенок, мальчик лет двенадцати. Он очень аккуратно и не отставая от других съел суп, затем кашу, выпил компот. Наверное, оттого что за ним так внимательно наблюдали, разговор часто сбивался. Хуже других выглядел Демидов. Сутки напролет проводя со своими воспитанниками, нянчась с ними, будто родная мать, он умел научить их понимать и себя, и друг друга, но толково рассказать об этом Ленину у него не получалось.
Ленин хотел знать, как Демидов разговаривает с пациентами и как они разговаривают с ним, самый путь обучения человеческой речи. Однако четкой картины не выходило. Он лишь понял, что в зачине вместо обычного обращения, например: “Скажите, уважаемый” или “Иван Петрович!” - сигнальное прикосновение руки к руке или пальца к руке и то же в ответ. Дальше ребенок получает первые представления о вещах. Учитель из рук в руки передает воспитаннику предмет один раз, второй, третий, а потом там же, на руке собеседника, рисует пальцем его контуры. То есть жесты, рисунок шаг за шагом делаются образом предмета. Это ювелирная работа, и для ее успеха незаменима лепка. Обучение она ускоряет в десятки раз. В общем, слепоглухонемые и видят, и говорят, и слушают руками. Руки, повторял Демидов, заменяют им все.
После десерта Крупская, раздав каждому по красному яблоку, села за фортепьяно. И тут мальчик неожиданно встал из-за стола и, не раздумывая, вслед за ней направился к инструменту. Крупская была в
