просьбу она выполнила. Однако, по ее словам, дети, ликуя, что Ленин наконец-то теперь уже навсегда с ними, носились по комнате, будто безумные, и усадить их не было никакой возможности. Впрочем, вряд ли он об этом жалел: по воспоминаниям той же Крупской, когда врачи, решив, что Ленин слишком устал, хотели отправить ребят по домам, он резко потребовал, чтобы им не мешали.
Итак, все, кто на картине рядом с Лениным (слева направо): 1. В.Д. Ульянов (плем.); 2. О.Д. Ульянова (плем.); 3. Г.Я. Лозгачев-Елизаров (приемный сын А.И. Ульяновой-Елизаровой); 4. А.В. Юстус (сын революционера из Венгрии, после смерти отца он был под опекой семьи Ульяновых); 5. Н.А. Преображенская (дочь А.А. Преображенского, управляющего совхоза в Горках); 6. Вера (кто точно, неизвестно); 7. Н.И. Хабаров (сын И.Н. Хабарова - зав. технической частью в Горках); 8. Г.А. Лейтман- Волостнова (дочь А.М. Лейтмана - служащего санатория и Е.Б. Аттал - прачки в Горках); 9. С.В. Леталин (его отец - кочегар в Горках); 10-12. А.С. Горский, Н.Н. Скокин, А.Ф. Калганов - дети жителей деревни Горки. И еще о чем обязательно надо сказать. В ту ночь каждому ребенку лично Лениным была вручена книжка с картинками - напутствие и память.
Наутро, едва проснувшись, Ленин получил от Дзержинского новое радостное известие. Оказалось, что устроенная им елка не была первой. За три года до Горок такую же - с указывающей дорогу на Иерусалим рождественской путеводной звездой - установили в актовом зале воспитанники коммуны имени Шацкого, что под Нижним Новгородом. Сменяв плоть на дух, они посреди страшного голода двадцать первого года, никому ничего не сказав, день не ели хлеба и на сэкономленные две буханки купили ее на базаре.
После Рождества Христова и до самого дня своей кончины Ильич, по свидетельству сестры Марии Ильиничны, был почти все время необычно возбужден. Особенно утром, когда чувствовал себя лучше. Еще сидя в кровати, жестикулировал, суетился. Думаю, говорил Ищенко, ему казалось, что их отряд вот-вот выступит, и он хотел кого-то поторопить, что-то прямо на ходу подправить. Но к вечеру силы Ленина оставляли, и, как пишет в воспоминаниях Крупская, дело часто кончалось припадком падучей. Она же добавляет, что возбуждение не проходило, даже если отчаянно болела голова.
Сколько его ни уговаривали, он тогда и минуты не мог спокойно пролежать в постели: что-то выкрикивал, размахивал руками. Успокаивался, лишь если она с помощью санитара переволакивала его в каталку и начинала быстро-быстро возить по комнате. Наверное, думал, что поход начался и он, хоть на шаг, на колесо ближе к Иерусалиму. Перед смертью же, записала Крупская, у него изменилось выражение лица: смотрел, не узнавая, точно слепой. Казалось, провидел другой, лучший мир, и тот, который он готовился оставить, больше Ленина не интересовал.
На панихиде, закончил урок Ищенко, говорилось многое и многими. Но я бы выделил слова Л.Б. Каменева, с которым, как и с другими цекистами, он давно уже не поддерживал отношений. “Ленин, - сказал он, стоя над гробом, - никогда себя не жалел, свой мозг и свою кровь он разбросал с неслыханной щедростью, не обделив и последнего бедняка. Скоро их капли - мы это знаем, - как семена, проклюнутся в пролетарских душах и бесчисленными полками пойдут в рост по всему миру”.
На уроке, который Ищенко дал девятого ноября, я совершенно неожиданно услышал о Перегудове и энцах, которыми сам занимался почти тридцать лет. Ту часть их истории, которая так или иначе касалась Ленина и Троцкого, он изложил внятно, а о прочем, по-видимому, знал немного. Во всяком случае, в классе он сказал лишь, что в шестидесятые годы XIX века энцев, кочевавших со своими оленями в низовьях Лены, крестил в православие некий Евлампий Перегудов, которого с тех пор они чтили едва ли не наравне с Христом. Что этот Перегудов позже принял почти четыре десятка революционеров, бежавших из сибирских тюрем и с каторги.
Впрочем, дельта Лены - нечто вроде капкана, попасть сюда можно, а выбраться и сейчас мало кому удается. Те, кого пригрел и обиходил Перегудов, понимали это довольно быстро и через три-четыре месяца из его рук с радостью принимали в жены одну из энок. Кстати, невесты были по большей части ладные и недурны собой. Среди окрестных племен энцы славились своими женщинами. К семнадцатому году число потомков от смешанных браков - детей и внуков народников (землевольцы, чернопередельцы, эсеры), социалистов (меньшевики, большевики, эсдеки) и разного толка анархистов - превысило три сотни душ.
Плодясь в мире, тиши и довольстве, племя под руководством Перегудова прожило больше пятидесяти лет, но к семнадцатому году, как и в остальной России, благолепие у них кончилось. Его, словно устав от покоя, разрушил сам энцский пророк, вдруг объявивший народу, что он великий грешник, чуть ли не исчадие ада. Дальше история единого народа распадается. В частности, в двадцатом году, несмотря на категорический запрет покойного учителя, около сотни энцев отправляются через Россию в Святую землю, чтобы там, где родилась их новая вера, обратиться к Всевышнему и отмолить своего учителя.
Незадолго перед мартовским инсультом охрана Ленина была удвоена. Через осведомителей в ЧК попала информация, что белые - как, кто, где, когда - не ясно - готовят на Ильича покушение. Охраняли Ленина почти сплошь латыши, он был ими очень доволен, но Дзержинскому стало известно, что между собой они все чаще говорят об отпуске. О том, что хорошо бы на недельку-другую съездить в родные края, в Латгалию. Ничего плохого в этих разговорах не было, однако Дзержинский решил подстраховаться, немного латышей разбавить. Тем паче, что кем, он теперь знал. Дальнейшее уже напрямую касается Перегудова.
Дело в том, что пятью месяцами ранее до Москвы с низовий Лены добралась дюжина детей и внуков политкаторжан, по большей части еще первых землевольцев. Встретили энцев тепло: одели, накормили, подлечили и стали думать, что с ними делать. От старого революционного братства давно уже ничего не осталось, а тут, чтобы их обиходить, выстроилась целая очередь. Даже то, что родители троих были еще живы и находились по другую сторону баррикад, никого не смутило.
Сначала Дзержинский собирался взять энцев к себе в ВЧК, но быстро понял, что смысла нет - в российскую жизнь они вникнут не скоро. Пока же - увидят на улице автомобиль и стоят, открыв рот. Автомобиль давно уехал, а они все стоят и стоят. Потом ему подсказали, что из энцев получится отличный народный ансамбль, благо со своим горловым пением и шаманскими плясками они в одном Кремле за последний месяц выступали трижды и всякий раз с оглушительным успехом. До осени пускай попляшут, а потом можно будет определить их в Коммунистический университет народов Севера. Его решили открыть после того, как Ленин на заседании ЦК заявил, что мировая революция - не только Европа и Азия; комиссары, чтобы, например, руководить ею в Арктике, им тоже очень понадобятся. А где взять людей, которые хорошо знают Север, для которых тамошние болота и хмари свои, - непонятно.
Пока Дзержинский размышлял, что делать с энцами, они худо-бедно сами во всем разобрались и решили, что если они вернут Господу Россию, эту отпавшую от истинной веры страну, Перегудов был бы ими доволен. Главное же, когда придет час решать его судьбу, Христос про их служение вспомнит и облегчит участь учителя. Они и здесь разделились, но пять человек, везде, где бы ни оказывались, то есть и в Кремле, и в фабричных клубах, и в кинотеатрах, смело стали свидетельствовать Спасителя.
Доносы пошли косяком, и чекисты хоть и посчитали историю за курьез, все же отвезли энцев на Лубянку и, будто маленьким, принялись втолковывать, что их миссионерство - чушь собачья, да и не ко времени: нашли за кого агитировать. Однако дети народовольцев уперлись, и тогда Дзержинский, чтобы образумить самоедов, на пару дней приказал отправить дураков в камеру. Но и кутузка не помогла, наоборот, энцы решили, что тут начало их мученического пути и что так, пострадав за Христа, они лишь вернее отмолят Перегудова.
Впрочем, новые страдальцы были никому не нужны. Дзержинский доложил ситуацию Ленину, и тот согласился, что от пятерки странных проповедников в Коммунистическом университете толку будет немного. Через неделю энцев посадили на отплывающий в Пермь пароход с тем, чтобы оттуда через Сибирь переправить обратно на Лену. Пятеро уехали, семерым же происходящее в России нравилось, и они остались, и Дзержинскому сами они тоже по-прежнему нравились. Никаких связей с контрреволюцией и зарубежной агентурой, полное отсутствие родных, которые могли бы толкнуть их на предательство, - все это было немалым достоинством. Немудрено, что, решив пополнить Ленинскую охрану, ЧК остановилось именно на энцах.
Ленин очень любил охотиться, и самоедов сначала определили к нему егерями. Стреляли энцы великолепно; когда белковали, чтобы не повредить шкурки, били зверька только в глаз. Ленин полюбил их
