Туннель

было разглядеть маленькую сценку вдали: женщина на пустынном берегу вглядывается в море. Женщина застыла в ожидании, быть может, едва уловимого неведомого зова. Сюжет должен был выражать тревожное и безысходное одиночество.

Никто не обратил внимания на эту часть картины, по ней скользили взглядом как по чему-то второстепенному, возможно, декоративному. Никому, кроме единственного человека, не удалось понять, что здесь кроется самое главное. Был день открытия выставки. Какая-то девушка долго простояла перед картиной, явно не замечая крупной фигуры женщины на переднем плане, которая наблюдала за играющим ребенком. Незнакомка пристально разглядывала именно берег и, пока смотрела, не сомневаюсь, забыла обо всем на свете, не видела и не слышала посетителей, проходивших мимо или останавливающихся около моего полотна.

Все это время, покуда она не скрылась в толпе, я тоскливо следил за ней, колеблясь между тревожным желанием окликнуть девушку и неодолимой боязнью. Боязнью чего? Наверное, такой же страх охватывает игрока, ставящего на карту все свое состояние. Когда же девушка исчезла, я был зол и подавлен: теперь она скорее всего затеряется среди миллионов безвестных жителей Буэнос-Айреса, и я никогда больше ее не увижу.

Вечером я вернулся домой, взвинченный, недовольный, мрачный.

Я ходил на выставку каждый день до самого закрытия и стоял достаточно близко, чтобы видеть всех подходящих к моей картине. Но девушка больше не появилась.

Все последующие месяцы я думал только о ней, о том, как снова ее увидеть. И писал, в какой-то мере, только для нее. Сцена в окне словно разрослась, захватывая все полотно и все творчество.

IV

Однажды днем я наконец увидел незнакомку на улице. Она шла по противоположной стороне решительно, как человек, который должен прибыть в определенный час в определенное место.

Я тут же узнал ее: даже в огромной толпе мне удалось бы ее различить. Невероятное возбуждение охватило меня. Я столько думал о ней, столько всего нафантазировал, что, увидев, растерялся.

По правде говоря, я тысячу раз репетировал сцену нашей встречи. Вы знаете о моей скованности; пришлось до мельчайших подробностей продумать, как лучше использовать воображаемое свидание. Труднее всего было начать разговор. Многие мужчины свободно заговаривают с незнакомой женщиной. Не скрою, раньше я завидовал им — хотя никогда не был бабником или именно поэтому, — особенно в тех редких случаях, когда невозможно смириться с тем, что женщина так и не войдет в твою жизнь. К несчастью, мне навечно суждено быть чужим любой из них.

Все возможные варианты встречи с девушкой из салона анализировались одинаково тщательно. Такова уж моя натура: в непредвиденных, неожиданных ситуациях я от растерянности и робости всегда теряю способность соображать. Поэтому пришлось заготовить несколько логичных или по крайней мере правдоподобных схем (когда близкий друг пишет тебе оскорбительное анонимное письмо, это неестественно, хотя не секрет, что такое случается).

Девушка, по-видимому, ходила на выставки. Встретив ее в одном из салонов, я подошел бы к ней, и завязать разговор о какой-нибудь картине не составило бы труда.

После внимательного изучения план был забракован. Я никогда не посещаю салонов живописи. Такие слова в устах художника могут показаться странными, но объяснение этому есть, и, решись я его дать, все бы согласились со мной. Пожалуй, говоря «все», я преувеличиваю. Разумеется, преувеличиваю. Опыт показывает: то, что для меня ясно и очевидно, не всегда ясно остальным. Мне столько раз приходилось обжигаться на этом, что теперь я хорошенько подумаю, прежде чем рискну объяснить или оправдать ту или иную точку зрения, я почти всегда отмалчиваюсь и замыкаюсь в себе. Именно поэтому я так долго не мог собраться с силами и рассказать об убийстве. Не знаю, стоит ли сейчас объяснять, отчего мне неприятны выставки, но боюсь: если этого не сделать, вы усмотрите тут какую-то манию, хотя, в сущности, моя неприязнь к ним имеет глубокие корни.

Оснований, в самом деле, больше чем достаточно. Прежде всего мне ненавистны всякие группы, секты, корпорации, сообщества и тому подобные сборища пресмыкающихся, объединенных родственными профессиями, вкусами или помешательствами. Таким союзам присущи многие уродливые черты: схожесть типов, жаргон, чувство превосходства над другими.

Как видите, проблема усложнилась, но не знаю, как ее упростить. Впрочем, тот, кто вздумает закрыть книгу на этой странице, пусть так и сделает; заявляю решительно: он имеет на то полное право.

Что означает «схожесть типов»? Вам, должно быть, приходилось общаться с людьми, которые поминутно подмигивают или строят рожи. А если им взбредет в голову объединиться в клуб? Кстати, не обязательно доходить до таких крайностей; достаточно понаблюдать за большой семьей, где, повторяясь, искажаются специфические черты, жесты, интонации. Как-то раз я влюбился (разумеется, тайно) и, охваченный страхом, постарался избежать знакомства с сестрами девушки. Раньше мне уже пришлось пережить страшное разочарование: лицо одной женщины поразило меня своей неповторимостью, но, увидев ее сестру, я был надолго подавлен и смущен: черты, восхитительные у первой, были утрированы и пародийно заострены у другой. И то, что дурнушка искажала прекрасный облик, как кривое зеркало, заставило меня устыдиться, словно я был виноват в нелепой тени, которую сестра бросала на ту, кем я восхищался.

Возможно, дело в моей профессии, ведь люди обычно не замечают подобных тонкостей. Нечто похожее я испытываю, глядя на работы художников, подражающих великим мастерам; вспомните, например, жалких неудачников, пишущих в манере Пикассо.

Затем жаргон — еще одна особенность, которая мне просто противна. Поясню на любом примере: коммунизме, психоанализе, фашизме, журналистике. Я ничему не отдаю предпочтения, они мне одинаково отвратительны. Взять хотя бы психоанализ. Доктор Прато — талантливый человек, и он считался моим другом (тем больнее мне было в тот период жизни, когда все ополчились на меня, и он присоединился к прочему сброду); но не будем об этом. Однажды, едва я пришел к нему на консультацию, Прато сказал, что уходит, и предложил составить ему компанию.

— Куда? — поинтересовался я.

— На коктейль, в Общество, — ответил он.

— В какое Общество? — спросил я с тайной иронией, потому что эта их манера недоговаривать меня бесит. Общество вместо Психоаналитическое общество, Партия вместо Коммунистическая партия, Седьмая вместо Седьмая симфония Бетховена.

Прато изумленно уставился на меня, но я наивно выдержал его взгляд.

— О господи, в Общество психоаналитиков! — объяснил он, не отводя проницательных глаз, которые фрейдисты считают непременной принадлежностью своей специальности, будто спрашивая: «Что еще за новый пунктик у этого малого?»

Мне вспомнилась какая-то заметка о заседании или конгрессе под председательством некоего доктора Бернара или Бертрана. Зная наверняка, что он не имеет никакого отношения к обществу Прато, я спросил, не о нем ли речь. Доктор презрительно улыбнулся:

— Мошенники! Запомни: только наше пользуется международным признанием.

Он вернулся в кабинет, порылся в ящике стола и вытащил письмо, написанное по-английски. Пришлось из вежливости взглянуть.

— Я не знаю английского.

— Это письмо из Чикаго. Нас объявляют единственным серьезным психоаналитическим обществом в Аргентине.

Я изобразил на лице почтительность и восхищение.

Затем мы вышли из дому и поехали на это сборище. Там было полно народу. Некоторых я знал по имени, например доктора Гольденберга, пользующегося в последнее время большой известностью: после того, как он пытался исцелить одну женщину, оба угодили в сумасшедший дом. Гольденберг вышел оттуда