скамейке, где несколько дней назад сидел я один, не зная, куда деться, и изнывая от голода, ибо напротив мужчина пожирал бутерброды из промасленной хрустящей бумаги; сегодня он опять оказался на том же самом месте и ел те же бутерброды, прикрываясь газетой и искоса наблюдая за нами, ожидая, видно, будем ли мы целоваться или нет.
- Выпить охота, - сказал я, - страх.
- Ага, - кивнула Вика, выпуская дым через нос.
- Не надо, - так не красиво, - поправил ее я. Она покорно кивнула.
- Слушай, - внезапно вспомнил я, - а кинотеатр 'Великан' при тебе закрыли или после?
- При мне.
- Отличный был кинотеатр, я его очень любил.
- И я.
Мужчина напротив доел бутерброды, скомкал бумагу, засунул ее в урну и, прикрываясь газетой, продолжал наблюдать за нами.
- Слушай, - с замирающим сердцем спросил я, - он, кажется, ждет, чтобы мы поцеловались? Доставим ему удовольствие?
- Если ты хочешь, душа моя.
- А ты?
- Если хочешь…
Быстро взглянув на мужчину, я повернул Викино лицо так, чтобы ему было видней, и поцеловал ее не ответившие расслабленные губы. Мужчина демонстративно крякнул, что-то проговорив, встал, шумно складывая газету, и заковылял по аллее, припадая на левую ногу, походкой подстреленного селезня. Ему навстречу, склонившись углом, шла старуха в черном драповом пальто без пуговиц, в шляпке с искусственными цветами, из-под которой торчали пушки рыже-белесых волос, ведя на поводке маленькую собачонку, крысиной мордочкой напоминающую хозяйку. Когда она миновала нашу скамейку, я услышал; как она выговаривает своей четвероногой компаньонке: 'Ты испытываешь мое терпение, Зизи? Если ты не научишься себя вести, нас не будут пускать с тобой в приличные дома!'
- Ты не знаешь эту старуху? - толкнул я Вику плечом, глядя на удаляющуюся сгорбленную спину пожилой женщины.
- Знаю, это наша соседка, Цирцея Марковна, она ненормальная и считает себя графиней, хотя на самом деле пенсионерка и подрабатывает уборщицей.
Я хотел было еще что-то сказать, но кусты сирени перед нами раздвинулись и на парковую дорожку вышел оборванец в невообразимых лохмотьях, в засаленном лоснящемся котелке на голове.
- Купите облигации трехпроцентного безвыигрышного займа, купите. Я честно предупреждаю - они никогда не выиграют и никогда выигрывали, но я прошу все равно: купите! - вызывающе протягивая пустую руку, сказал он, подходя вплотную к нашей скамейке.
Виктория покопалась в сумочке и положила ему в ладонь новенькие двадцать копеек.
- Сдачи не надо, - улыбнулась она, - выпейте за наше здоровье.
Оборванец молча поклонился, одну руку переменно прижимая к груди, а другой приподнимая котелок.
- Господин позволит? - он взял Викину руку и поцеловал. - Счастья вам, дети, - добавил он, хотя по виду был лет на пять-семь младше меня; и быстрыми шагами направился к выходу из сада.
- Ну, что, - сказала Виктория немного погодя, - пойдем в театр?
- Куда? - подозрительно переспросил я.
- Пошли, пошли, душа моя, будь мужественней, мой великодушный мужчина, - и смеясь потащила меня за собой.
Мы действительно посетили тот странный театр на чердаке, поднявшись по черной лестнице дома, закрытого на капитальный ремонт; театр, где не было ни сцены, ни зрителей, ни актеров, вернее, и то, и другое было одновременно: среди расставленных в беспорядке стульев, диванов с выпирающими пружинами, буфетов без стекол и допотопных этажерок без книг шло непрерывное действо, не прекращаясь ни на секунду ни днем, ни ночью, ибо актеры играли самих себя - ели, спали, справляли естественную нужду, любили своих женщин - и все это в присутствии зрителей, которые сидели или стояли, уходили и возвращались опять; могли чихать, дремать или сами подключались к игре. По страшно раздутому сценарию роль могла найтись для каждого. Единственными декорациями служили развешенные во множестве осколки зеркал, в которые гляделись женщины, расчесывая волосы, и часы разных калибров, систем и времен: ходики с кукушкой, будильники, карманные, наручные часы, часы с боем - но все с выломанными стрелками, показывающими нулевое время. Действия переплетались на этой импровизированной сцене, но вглядевшись и вслушавшись внимательней, я понял, что тут показывается история от сотворения мира до наших дней, история, не поспевающая за собой, как Ахилл за черепахой. 'Вот так номер, - подумал я, - значит, Зенон был прав?' На какой-то момент мне показалось, что актер, разговаривающий с сидящей у него на коленях девушкой, лица которой я не видел, пытается сыграть мою жизнь; я вслушался в реплики - кажется, они были похожи, но это меня не взволновало, затем мое внимание привлек странный полный мужчина с курчавыми пейсами, заложенными за уши; он стоял, молитвенно сложив перед собой руки, а его трухлявый сюртук рвала свора собак, на которых этот кантор не обращал никакого внимания, с мольбой крича полной женщине с библейской внешностью: 'Сара, куда ты подевала мои старые шлепанцы? Что это за сумасшедший дом?' Сара, чистившая картошку, чья кожура серпантином кружевной ленты спадала в кастрюлю с водой, не отвечала ему и улыбалась про себя…
Когда мы опять спустились вниз, улица уже тонула в нависающих стариковских сумерках. Молча шли мы по полупустынной Бассейной улице; на углу Бассейной и Знаменской, у галантерейного магазина, нас обогнала странная пара: безногий, культяпки которого ремнями были пристегнуты к тележке на колесиках, управлял запряженной наподобие лошади старой овчаркой с вылинявшей шерстью и черной повязкой на глазах, чтобы собака не сбилась с пути.
- Эй, желанная, не подводи! - радостно чмокнул инвалид, резво обгоняя нас.
- Слушай, - сказал я, подавая Виктории руку, - а кто этот чудак в сюртуке, который звал свою Сару?
- Это Адам Семенович Рабинович, старейший актер театра, он изображал Вечного жида, разве ты не понял?
- Нет, - признался я.
Оказывается, Вечный жид появился здесь очень давно, когда в аду еще был Золотой век и не существовало ни изгойского университета, ни чердачного театра. В театре действительно не виделось необходимости, потому как в то давнее время на Екатерининской площади, что перед бывшим Институтом благородных девиц, существовала постоянно действующая демонстрация, посмотреть и поучаствовать в которой приезжали из самых отдаленных районов города, ибо организованные демонстранты, выкрикивая лужеными глотками здравницы, ходили с красочными стандартными плакатами и выданными властями трафаретными лозунгами и огромными полотнищами транспарантов. И вот тут появился Вечный жид. Вернее сначала неизвестно почему пропало в городе мясо и колбасные изделия. Потом пропали кошки, голуби и прочая живность. Никто не понимал, что происходит. Вечного жида задержали в трамвае, где он ехал, держась обеими трясущимися руками за никелированный поручень; и бдительная кондукторша первая заметила на его запястьях провокационные татуировки. На левой было написано: 'На забуду мать родную!' На правой: 'Даешь пятилетку качества!' А его карманы оказались набитыми гнусными прокламациями, на которых была изображена неизвестно чья, но огромная задница, а на каждой половинке стояла печать: 'Где наша не пропадала!' Тут-то все и раскрылось. Было собрано бесчисленное множество свидетельских показаний, которые связывали Вечного жида с этими исчезновениями, как и с тем, что с недавнего времени вещи и предметы во многих квартирах стали менять свои места. Вечный жид был признан виновным и приговорен к вечному заключению в Петропавловской крепости, то есть, в крепости Дит. Правда, кошек потом так и не нашли, их пришлось специально завозить из заморских стран. А какое счастливое время до этого было: когда бронированный черный легковой автомобиль под эскортом мотоциклистов проезжал по улицам, сам понимаешь, кто ехал, мужчины выстроившись вдоль поребрика, приветливо махали шляпами, а женщины кричали: 'Ура-а!' и…
- Слушай, - перебил я Викторию, - а как выглядел этот, в автомобиле?
- Ну, душа моя, ты даешь! - Виктория дернула меня за мочку уха - Не понял еще? Да вот же он! - и
