прошлявшись бессмысленно около часа, присел, наконец, на одной из скамеек дворового садика где-то в районе Измайловского проспекта. Господи, сказал я себе, ты же совсем другой стал за эти дни, будто выбили днище из бочки, и все, что было, вытекло. Возвращаемся, вспомнил я, мы всегда возвращаемся, - легко сказать, труднее сделать, - да и знать бы куда? Возвращаемся, опять повторил я про себя это слово, чей контур, беспокойно пошарив, нашел наконец выемку по себе, нажал на потаенную клавишу души, и я как-то разом вспомнил, как возвращался уже однажды, спустя двадцать три года, возвращался опять в город моего детства, в тот донской городок, где воспоминания ждали меня за каждым углом.
Да, приехал я тогда в очень трудный для себя момент, когда последняя хрупкая, но весьма соблазнительная иллюзия лопнула по швам, точно передутый воздушный шарик. Иллюзия была связана вот с чем. Осознав еще в далеком прозрачном детстве свое предназначение, решив стать писателем, мне почему-то пришла в голову несуразная чушь, что стоит мне написать настоящую книгу, стоит только овладеть тем, что называется язык и ключ мастерства, как этот ключ откроет дверь насыщенной спокойной и счастливой жизни (именно банальный эпитет - счастливый наиболее точно обозначал нелепый призрак существования, для которого я честно не жалел никаких сил). Чем труднее мне писалось поначалу, чем въедливее я был собой недоволен, чем больше препятствий мне приходилось преодолевать и сквозь более узкие прутья преград требовалось протискиваться, тем только крепче становилась эта высокоумная чушь, обрастая шершавой корой уверенности. Как передать мои чувства, когда я написал наконец книгу, которой остался доволен, ту книгу, о которой мечтал вместе со своей женой и которая мнилась мне в виде магического ключа, открывающего все, что угодно, и оказался у разбитого корыта наивного заблуждения.
Как же это: перейдя заветный рубикон, я оказался не счастлив, как простодушно полагал, а куда более несчастен: я разбогател ровно на одну книгу, вернее тогда еще просто рукопись, обеднев ровно на одну, но хорошую хрустальную иллюзию. Все надо - и можно - было начинать сначала, но равновесие складывалось не в мою пользу. Вот тогда-то я и предпринял давно откладываемую поездку в город моего детства, из которого уехал почти четверть века назад, приехал - и ничего не узнал.
Нет, я заблаговременно подготовился к тому, что многое здесь будет совсем не таким, каким это помнил я, и все же когда увидел, что городской парк, тот самый 'мой' городской парк, куда мы по утрам ходили с бабушкой Рихтер, стал совсем другим - очень расстроился. Не было чудной ограды, незамысловатой чугунной паутины решетки, что отделяла сад от суеты города, делая его местом заповедным, - да и внутри сада тоже многое было другое. Нет, разные мелочи: мороженица, от вида которых некогда появлялась сладкая сливочная слюна, ребристые скамейки, напоминающие полосатых зебр, эстрады в виде отрезанного уха, фонтан с элегантными цаплями, - все это было; даже место, где когда-то собирались любители футбола, 'шизофреники' - было: возбужденные, жестикулирующие мужичины, казалось, не уходили отсюда все эти двадцать пять лет. Но что-то было не так, возникло смутное слепое ощущение, будто чего-то главного здесь не хватает: словно чуешь, что какой-то хитрован тебя обманывает, дурит, но в чем именно - это пока еще вопрос, это пока неизвестно. Помню, как постепенно я стал настораживаться, идя по центральной дорожке, а затем, свернув направо, по каменной лесенке спустился в нижний парк. Здесь я ощутил некоторое облегчение. Вроде все находилось на своих законных местах: струя фонтана сверкала, будто сделанная из хрусталя, на клумбах буйно цвели цветы, вневременные бабочки взмахивали матерчатыми прозрачными крылышками; даже в том месте, где некогда каждый день высаживали цветами текущее число, я заметил знакомое очертание цифры.
Выбрав скамейку посвободней, я сел рядом с неподвижно сидящим пожилым человеком, ощущая, как вокруг меня струится жара и время, против течения которого я попытался плыть; жара как бы обертывала меня в теплые липкие простыни, и я, проживший долгое время на туманном севере, с трудом это переносил. 'Нy, слава Богу, хоть в нижнем саду все, как было', - подумал я и прикрыл глаза, собираясь наконец увидеть маленького мальчика, стриженного, в коротких штанишках и с сачком в руках, зная, что он должен быть где-то рядом, ибо последнее время я часто видел его во сне. Сидел, закрыв глаза, и ждал; однако никто не появился. Открыл глаза и огляделся. Все предметы находились в тех же устойчивых выемках памяти, что и двадцать пять лет назад, все вроде было такое же, но это 'все' я не узнавал. Потом еще раз взглянул на выложенную цветами цифру, обозначающую сегодняшнее число: она, как и раньше, была составлена из белых и розовых гвоздичек в крошечных горшочках. И тут-то понял. Бросил быстрый взгляд на календарик на своих часах; затем опять на цифру из цветов - числа были разные, число на клумбе было вчерашнее. Этого не могло быть. Правда, может быть, испортились мои часы?
- Скажите, - обратился я к сидевшему рядом старику с лицом, испещренным коричневыми пигментными пятнами, все в каких-то мешочках и складочках, так что торчали одни щелки глаз, - сегодня какой день?
Подумав, тот сказал: то же число было на моих часах.
- Тогда они забыли и оставили на клумбе вчерашнюю цифру, - кивнул я в сторону…
- Что вы, быть этого не может…
Он вгляделся внимательней и тоже изумился.
- Поразительно! - сказал старик, - я хожу сюда несколько десятков лет, и впервые они забыли!
- Да, вчерашний день, это очень странно, - огорченно согласился я.
Мы посидели молча еще немного; затем я встал, попрощался с ним и направился к выходу из парка, почему-то стараясь не смотреть по сторонам. Я чувствовал, что с тем парком, который я так хорошо помнил все это время, что-то случилось; воспоминание о нем высыхало в моей памяти, как высыхает капелька воды на солнце, или, наоборот, тает, испаряясь, маленький кусочек льда, или, еще лучше, свертывается, корчась и уменьшаясь в размерах, как горящая бумага. Парка моего детства больше не было, парк был другой; меня постигла первая неудача.
Однако впереди оставалось еще несколько попыток. Жара становилась все более и более плотной и сухой, будто простыни, из которых она была сшита, с каждым часом нарезались из все более прочного к шершавого материала; я собирался съездить на старый офицерский пляж, где одновременно можно и освежиться. Но по дороге, совершенно для себя неожиданно, я завернул в еще одно место; это был дом, где жила одна из немногих оставшихся в этом городе моих родственников, - двоюродная сестра бабушки Рихтер, к которой мы когда-то часто ходили в гости по вечерам и которая училась с моей бабушкой в одной дореволюционной гимназии Якубовского, только моя бабушка кончила эту гимназию с золотой медалью, а ее сестру о позором выгнали после трех лет обучения; мне всегда напоминали об этом, если я приносил из школы неважные отметки. Когда-то сестры, как мне помнится, не очень-то вместе ладили, хотя 'про себя', конечно, по-настоящему друг друга любили, еще бы: ведь у них была общая память, слипшаяся сиамскими спинами.
Я вошел в знакомый двор, по которому мог бы безошибочно провести ночью и закрыл глаза; у одной из дверей на стуле сидела старая соседка моей тетки; с акробатической ловкостью вязала она свою бесконечную пряжу, поблескивая вязальными спицами; часто перед сном, припоминая далекое время, вспоминал я и эту женщину, и она казалась мне чуть ли ни родной: со сладким умилением я восстанавливал в памяти ее лицо. Я собирался уже радостно кивнуть, когда она, вопросительно оглядев меня, равнодушно отвернулась, продолжая вращать спицы, и видно, совсем не припоминая; и я тоже молча прошел мимо, подумав, что ведь мы, кажется, за всю жизнь не сказали друг другу ни одного слова; действительно, почти посторонние люди…
Зато тетя Маня, так я некогда называл сестру бабушки Рихтер, меня сразу узнала; по крайней мере, моему приходу она обрадовалась. Правда, встретила она меня так, будто мы расстались с ней только вчера, но, учитывая ее возраст, в этом не было ничего удивительного; уже через пятнадцать минут мы сидели с ней на веранде и пили чай с моим любимым абрикосовым вареньем и разговаривали. Вернее, говорила, в основном, тетя Маня: уже давно она жила совсем одна и собеседника, слушателя ей явно не хватало; к моему удивлению она не вспоминала ни о своей сестре, которой уже давно не было на свете, ни о моем детстве, когда я приходил к ней совсем мальчиком, а говорила большей частью о своих сегодняшних делах, жаловалась на соседку, с которой по старинке не ладила, и на нестерпимую жару. Только дважды тетя перенеслась во времена более отдаленные и тогда вспомнила обо мне; правда, один раз мне показалось, что она перепутала меня с моим отцом, а в другой, с моим дедом; но, в общем, это было неважно.
…Через полчаса я расстался с нею и опять вышел на знакомую мне улицу. Теперь у меня оставался один путь: по мощенной мостовой я стал спускаться к набережной, к стальной пластине реки, что
