творить на яйцо“!..
Хм-м!.. То-то старинные краски не блекнут, веками стоят! „…ино краска не корчитца. на зубу крепка…“ Ишь ведь как! Еот и пойми!»
Придвинулся ближе к окну и… вдруг лязгнул зубами. Дунул ветер, на вершине ближней липы обломился сучок и, цепляясь за ветви, упал на дорожку аллеи; из окна потянуло крепким запахом молодого орешника, и Александр Данилович вдруг дернулся и сжался от холода. Быстро поднявшись, он торопливо спустился, почти добежал до дома, прошел сразу в спальню и, как был в одежде, бросился на постель. В голове стучали звонкие молотки, вертелась мучительно назойливая мысль о творении красок, перед глазами мелькали иконы в богатых окладах, подплывало перекошенное от гнева лицо государя, сладко улыбался Василий Владимирович Долгорукий…
Зуб на зуб не попадал. До боли хотелось вытянуться под каким-нибудь теплым, пушистым мехом, расправить изнывшие плечи, руки и ноги и погрузиться всему, без остатка, в этакое теплое, бездумное забытье… Перепуганная Дарья Михайловна стаскивала с него туфли, камзол, дрожащими руками разматывала шейный платок, а он видел, как под потолком — вот они: собираются в громадную стаю и летают, летают свистя крыльями, черные болтливые галки, государь бьет их тростью, кричит: «Ага!.. Вот вам, вот!..» Галки сыплются вниз, заваливают пол, кровать, комнату до самого потолка… Душно! Знойно! Сердце готово выскочить из груди…
— Дашенька!
— Что, дорогой?
«Как она тихо шепчет, как жарко дышит в лицо!..» И Александр Данилович снова впадает в тяжелое забытье.
Такого сильного припадка с ним никогда еще не бывало.
Лекари глубокомысленно покачивали головами, бормотали что-то невнятное, разводили руками. Надежды на благоприятный исход болезни не оставалось почти никакой.
— Вы подумайте только — обращались друг к другу врачи, — при кровохарканье да еще жесточайшее воспаление легких!..
…А следственная комиссия тем временем уже составляла доклад государю «о незаконных хлебных подрядах».
— Выходит, что Александр-то Данилович куда как немало похитил казенного интересу, — с плохо скрытой радостью говорил Долгорукий. — Ну-тко, — обращался он к секретарю комиссии Чернобылину, — как мне об этом государю докладывать?
И Чернобылин, уже старенький человек, из приказных.
проевший зубы на кляузах и подвохах, хмурясь и улыбаясь одновременно, все шаря по впалой груди, будто ощупывая карманы своего засаленного кафтана, принимался — в который уже раз! — читать нараспев:
— «Ваше величество! Комиссия дело сие исследовала и его светлость князя Александра Даниловича Меншикова нашла виновным в похищении казенного интереса. К сему… — положил левую ладонь на лежавшую перед ним стопку бумаг, — ведомости прилагаются».
— Так! — поощрительно отзывался Василий Владимирович и мотал головой: — Читай дальше!
— «Докладывая о сем вашему величеству, — продолжал Черобылин, — прошу рассмотреть производство и заключение наше и сделать конец оному».
Кофейные глазки секретаря лукаво и весело заблестели, темное личико покрылось сетью мелких морщин.
— К сему можно бы и еще присовокупить на словах… — сказал он.
— Что? — живо спросил Долгорукий.
— «Теперь все зависит от решения вашего величества», — добавил Чернобылин, оглаживая обеими руками остатки рыжеватых волос, курчавившихся над ушами и по затылку.
— И то дело, — заметил Василий Владимирович. — Ты, сударушка, я вижу, догадлив живешь!
Оба рассмеялись: Долгорукий — громко, раскатисто, Чернобылин — почти беззвучно, прикрыв рот концом 6о-роденки.
…Не принял Петр Долгорукого с этим делом, сказал:
— Вот, даст бог, выздоровеет Данилыч, тогда будем и разговоры вести, — а пока — копай дальше!
6
Болезнь Александра Даниловича протекала бурно. Почти неделю он не приходил в сознание, метался в жару, бредил, просил:
— Отвезите домой!
В конце недели, утром, открыв глаза, он узнал Дарью Михайловну, хотел что-то сказать, но, болезненно сморщившись, схватился за грудь.
— Алексашенька, что ты хочешь, родной? — сдерживая слезы, спросила жена.
Но больной не ответил. Кругом, казалось ему. все было заполнено таким липким, тяжелым туманом, а бока были так крепко скованы острыми обручами, что вымолвить слова было нельзя. А очень хотелось спросить: кто это так тонко кричит «а-а-а-а!»? Долго, пронзительно!.. От этого крика в ушах, в голове нестерпимо звенит… И когда это кончится?!
Потом он очнулся как-то ночью. На угловом столике дрожало пламя оплывшей свечи, свояченица Варвара Михайловна, маленькая, вся в черном, монашеском, сладко всхрапывала, прислонившись щекой к мягкой спинке дивана; голова ее свесилась на грудь, и от этого она, горбатенькая от рождения, казалась еще более жалкой.
И Александр Данилович вспомнил, как несколько лет тому назад так же вот лежал он больной. Варвара Михайловна поила его с ложечки какой-то горькой микстурой, а Петр Алексеевич, сидя у изголовья кровати, поддерживал его своей широкой ладонью под спину. Обращаясь к своему лейб-медику Блументросту, государь отрывисто говорил:
— Что надо, чтобы поднять его на ноги?.. Блументрост хмурился, прохаживался возле кровати, тер свои седые виски.
— Все, что имею, Лаврентий, — поднявшись, подступал к нему государь, — все отдам!.. Подними за ради Христа!.. — И, как бы отвечая на какую-то свою тяжелую думу, с великой горечью добавлял: — Вот ведь хиреют нужные люди, а тунеядцы… как борова!
И голос его сорвался.
Он порывисто отвернулся, отошел в дальний угол, к окну. И такое волнение овладело Александром Даниловичем при взгляде на трясущиеся плечи Петра Алексеевича, что от сердцебиения зарябило в глазах.
Вспомнилось и то…
Когда умер Лефорт, государь говорил — это же памятно всем:
— Были у меня две руки — осталась одна, вороватая, да своя, верная, не изменит…
«А сейчас… — пронеслось в голове у Данилыча. — умираю, и… не приехал! К похитителю казенного интереса… нельзя!»
Сбросил Александр Данилович с груди одеяло, отер ладонью пылающий лоб и сразу почувствовал, как по всему изнывшему телу пошли острые, колючие иглы.
Передвинул голову на край подушки — там не нагрето, прохладнее. Сладостно слабея от свежести, проникавшей до самой глубины наболевшей груди, стал забываться… Беззвучно шептал:
— Вот поднимусь на ноги и… выложу… ему… все, как попу на духу… Выложу, выложу…
Сладко вытянулся и в первый раз с начала болезни крепко, спокойно уснул.
После долгого благодатного сна он с каким-то особенно радостным изумлением огляделся вокруг. Все знакомое, сотни раз виденное — стены спальни, ковры и портьеры, столик, кресла, диван… все, казалось, говорило о том, что он, непременно, непременно поправится.
