И она простила его, качнув головой, тряхнув волосами, как будто водорослями, словно она подводная птица.
– И ты прости меня, моя Настузя! – торжественно проговорил он, когда мы миновали бутыль с девочкой-негритянкой, смеющейся белозубым ртом, с прической из волос-пружинок, возвышающихся над головой на целый аршин. – Нянечка моя дорогая!..
И папуаска в ответ задорно выпятила свой голый живот-шоколадку.
А потом Hiprotomus отыскал девушку с рыжими волосами, рыжей грудью и в умилении зашептал:
– А это моя мама! Это моя Ида! Это Инна Ильинична Молокова, Государыня Российская, от нее мой путь! От нее я весь!.. Мамочка моя, родная!.. Ой! – осекся Hiprotomus, разглядывая крохотную бутылочку-пузырек, в которой плавала, шевеля крылышками, жучиха. – Кто это?.. Ах, неужели!..
– А это кто? – спросил я, показывая на незнакомую женщину, шевелящуюся в жидкости, как рыболовная снасть.
– Это – Соня, – ответил Прохор Поддонный. – Наша поселковая почтальонша…
И тут я увидел ее… Я увидел мою Зою. Она находилась в бутылке спиной ко мне, с поднятыми над головой руками, и над смыканием ее розовых ягодиц, среди ямочек, я различил бледный шрам.
И тут я заплакал в голос. Я заплакал и завыл по моей ушедшей любви, по ее неиссякающей силе, по памяти и боли, оставшейся открытой раной в душе, и по невероятному желанию вновь чувствовать чудо с прежней силой.
– Выпустите ее! – закричал я. – Выпустите!!! Я хочу обнять ее! Поцеловать в самые губы!..
– Немедленно! – поддержал Hiprotomus и заметался в шишке ураганом. – Негодяй!.. Выпустите всех!!!
– Кому сказали, выпусти! – рычал Бычков, еще сильнее сжимая в объятиях бутылку с Асей. – Рры-ы-ы!.. Ася!..
Прохор Поддонный перестал улыбаться и сказал с грустью:
– Не могу.
– Почему? – спросили мы хором.
– Вы все равно не поймете, – отмахнулся пленник. – Я их любил. Всех!..
И тут я догадался. Наконец я понял, что человек, сидящий перед нами, рыболов Владимир Викторович, на самом деле тот самый циркач, финн Ракьевяре, укравший мою Зою и отрезавший ей хвост! Это – Эдерато, похитивший у Бычкова Асю, его единственную светлую искру! Это – Эль Калем, унесший в свою страну Инну Ильиничну Молокову, мать Аджип Сандала! Это – старый француз-следователь, забравший хохотушку Бертран, сумеречную Полин и молодость рыжей Иды!.. И, наконец, это Прохор Поддонный, объявивший войну моей Родине и уничтоживший тысячи прекрасных любовен на русской земле!..
И он вновь заговорил – многоликий и многострадальный:
– Я не могу достать их оттуда. Это не просто бутылки. Своим стеклом, своим нутром они объединяют все измерения мироздания и создают единое пространство, в которое можно что-либо поместить, но достать уже оттуда невозможно никогда!
– Врешь, гнида! – не выдержал Бычков и щелкнул затвором автомата.
– Помещенные в эти сосуды принадлежат всем измерениям и временам Вселенной! – продолжил пленник. – Они находятся и в прошлом, и в будущем, в параллельном исчислении и параллельных исчислениях, в великих их множествах, и их жизни проистекают по касательной к нашим! Хотите – верьте, хотите – нет!
Он замолчал на мгновение, а потом сказал:
– Я не могу их вернуть! Я самое несчастное существо! Я придумал это пространство, я придумал, как поместить в него женщину, но как вернуть ее оттуда, знает только один Бог…
– Стреляю! – не выдержал мой товарищ.
– Подожди! – остановил я движение автомата. – Он не врет!
– То есть как?!.
– Он говорит правду!
– Не понимаю! – замотал головой Бычков. – Какие такие измерения?..
– Тебе и не нужно понимать! Просто поверь мне!
В ответ он лишь развел руками.
– Ну, хорошо… Значит, их нельзя оттуда достать?
– Нельзя, – подтвердил я.
– А что же делать?
– Мне кажется, что их надо отпустить, – сказал я.
– Куда? – совсем не понял Бычков.
И тогда я передернул затвор, выдохнул трусость и нажал на спусковой крючок…
Бутылки обрушивались лопнувшим стеклом, выливаясь на каменный пол мерцающей жидкостью.
– А-а-а-а-а! – закричал в ужасе Бычков, когда очередь угодила в бутылку с толстой Асей.
