— Я многое знаю, генерал, и пришел к вам сказать, что буду знать еще больше. Мишеля Пикколи, о котором вы соизволили помянуть, убил Аль Почино. Затем Аль Почино исчез, купив приключение без гарантии у Хартона. Хартон возглавлял фирму, о существовании которой вы, надеюсь, слышали. После этого Хартон совершил на меня покушение, но неудачно. Не знаю, первым ли я сообщу вам печальную весть о том, что минувшей ночью управляющий Хартон был убит мною, если, конечно, эта новость может быть вам интересна. Мне известно, кроме того, что за последние три года еще восемнадцать гангстеров, как и Аль Почино, приобрели у Хартона за свои деньги смерть. Не стану скрывать, генерал, своих подозрений: этих людей явно вынудили обращаться к Хартону, я это понял, хотя и не знаю пока, с какой целью. Но это во- первых. Во-вторых, я не уверен, что смерть их была настоящей, а не мнимой. Наконец, я догадываюсь, что фирма Хартона — типичный айсберг, у которого надводная часть ничтожна и малоинтересна в сравнении с тем, что внизу. Я не менее уверен, генерал, что эта невидимая часть фирмы если не преступна по результатам своей деятельности, то по крайней мере безнравственна, и когда данные о ней будут преданы гласности, широкая общественность вряд ли одобрит тех, кто вдохновлял, финансировал и, возможно, руководил этой фирмой, но кто находится пока в тени. Вы спросите меня, генерал, почему я все это вам говорю?
Гард сделал паузу, которой Дорон, однако, не воспользовался.
Тогда комиссар продолжил:
— Нет, вы этого у меня не спросите, генерал, мы оба прекрасно понимаем почему. Я покидаю вас. Я сказал все. Больше мне нечего добавить, кроме того, в чем вы и сами уверены, зная меня не первый год: если я взялся за дело, я рано или поздно добуду недостающие звенья и доведу начатое до конца. Как бы мне ни мешали и чего бы мне это ни стоило. Буду предельно откровенен: сейчас я потерял след. Моя задача — побудить моих противников действовать. Заметая следы, они оставят новые. Не будут ничего делать — я нащупаю то, что утратил. И так плохо, генерал, и этак. Пусть решают сами, какой выбрать путь. Все. Слово теперь за ними. Я говорю «за ними», генерал, и прошу отметить мою корректность. Да, чуть не забыл: охота за мной — не путь. Я принял меры, чтобы «охотники» были захвачены живыми и указали тех, кто вложил оружие в их руки.
Закончив монолог, Гард поднялся, кивнул Дорону и пошел к дверям. Они распахнулись перед комиссаром как по волшебству, но этим «волшебником» был тишайший Дитрих. Секретарь посторонился, пропуская Гарда, а затем вошел в кабинет, притворил за собой дверь и чуть ли не на цыпочках, не дыша, приблизился к генералу, чтобы остановиться на почтительном расстоянии от него в ожидании распоряжений. Дорон не торопился. У него была потрясающая выдержка. Наконец, вновь раскурив сигару, он подчеркнуто спокойным голосом спросил:
— Разработка для Хартона велась обычным способом?
— Нет, господин генерал, предусмотренным для экстренных случаев. Ввиду срочности, особой секретности, а также с учетом загруженности аппарата госзаданием была составлена спецгруппа расчета.
— Установите, кто конкретно и какую допустил ошибку, — тем же размеренно-холодным голосом произнес Дорон. — Немедленно запустите в дело «сценарий» по ликвидации негативных последствий, связанных с гибелью Хартона. Полный и безотлагательный смыв всей линии. Вам ясно? И заберитеэто. — Дорон протянул Дитриху папку, на титульном листке которой стояло три визы: его, Крафта-старшего и Воннела.
Дитрих никогда не задавал шефу вопросов, он умел только отвечать на них. Поклонившись, секретарь с папкой в руках неслышно пошел из кабинета, умело скрыв от Дорона свое недоумение. Если в «сценарии» меняли хотя бы запятую, его надлежало вернуть к разработчикам и лишь после этого запускать в производство, да и то с новой визой оценочного постконтроля. А тут была вырублена целая фраза относительно этого дурацкого галстука будущего президента и еще более дурацкой гвоздики в петлице! Тем не менее генерал ничего не сказал о разработчиках, он вообще ничего не сказал о судьбе этого «сценария», а Дитрих более всего на свете не любил принимать самостоятельные решения. Почему так поступил генерал? Возможно, слишком дал волю раздражению, которое овладевает умным человеком всякий раз, когда верх над ним берут дураки, и которое выливается в неосознанную мысль: «А ну вас всех к чертовой бабушке, буду я еще стараться!» Или его вывел из себя визит этого комиссара Гарда, из-за которого тоже могут быть приличные неприятности. Во всяком случае, генерал явно хотел скрыть от Дитриха, своего подчиненного, фиаско, которое он только что дважды потерпел как от своих, так и от чужих, если под «чужими» подразумевать комиссара Гарда, и потому не довел до сведения секретаря, что делать с правкой дальше: в производство посылать «сценарий» или в доработку, после которой следовал непременный контроль? Впрочем, не исключено, что у Дорона была еще какая-то причина, о которой не знал даже Дитрих: чужая душа, как известно, потемки. И если сам генерал впоследствии не смог объяснить себе столь опрометчивого поступка, имеющего, как вы увидите, весьма роковые последствия, то не только Дитрих, но и мы тоже разобраться в мотивах не в силах, и потому оставим этот вопрос.
Секретарь уже был в дверях, когда его догнал бесстрастный голос Дорона:
— Да, допустившего ошибку убрать, если это, конечно, не сам Хартон.
Последняя фраза, увы, должна была стоить жизни двадцатипятилетнему джентльмену по имени Киф Бакеро, который, как вскоре выяснил Дитрих, и был конкретным виновником гибели Хартона. Проглядел он сущий, казалось бы, пустяк: не учел в разработке, что Хартон левша, и по привычке «вложил» пистолет ему в правую руку, соответственно рассчитав и всю диспозицию.
Впрочем, и тут все было так налажено, что никакого сбоя не могло выйти. Не могло — при условии машинного автоматизма всех исполнителей. Увы, взволнованный своими любовными переживаниями, Бакеро ненадолго перестал быть высоконадежным и квалифицированным роботом… Отсюда потянулась цепь неприятностей, в результате которых Хартон, взяв пистолет все-таки в левую руку, оказался в позиции, где его могла достать и достала выпущенная Гардом пуля, чего согласно «сценарию» произойти не могло, если бы он держал пистолет в правой руке.
Стоит ли добавлять, что, занимаясь расчетами, Киф Бакеро понятия не имел, кто в кого должен стрелять, а имел всего лишь исходные данные, содержащие характеристику двери, возраст объекта номер один, который должен был стрелять, объекта номер два, который должен быть убит, сведения о привычках обоих, об их темпераменте, навыках, глазомере и так далее. В итоге синеглазая красавица Дина Ланн, не успев стать женой Кифа, могла овдоветь, хотя именно она и явилась невольной виновницей его ошибки.
Что ж, все ошибаются — и машины, и люди. Но вот, парадокс — чем сильнее стремление к жестокому, точному, отлаженному ведению дел, тем, естественно, меньше ошибок; зато уж если случается сбой, то обычно выходит всем глупостям глупость. Особенно если используются машины, которые с одинаковым равнодушием возводят в степень все что угодно. Тут бедствием может стать ничтожная, не там поставленная запятая!
Но мы опять отвлеклись.
«Убрать так убрать», — подумал Дитрих с таким же привычным спокойствием и деловитостью, с каким, закончив работу, убирал за собой письменный стол, хотя на сей раз и предвидел небольшие трудности, поскольку в сравнении с письменным столом Бакеро был предметом, что ни говорите, одушевленным.
Что же касается готового «сценария», его следовало, поскольку шеф ничего не сказал о нем, пустить, сообразуясь с правилами, в восемнадцатый блок для копирования, а затем и в производство. Что Дитрих и сделал после недолгого размышления: он вложил папку в железный ящичек, который под давлением воздушной струи мгновенно ушел в восемнадцатый блок по каналу прямой внутренней связи. Там, в восемнадцатом блоке, ящик был любовно вскрыт старшим блока Рональдом Готлибом. Его небольшое ведомство, оснащенное несколькими копировальными аппаратами, располагалось на задворках могучего кибернетического мозга генерала Дорона, в самом дальнем закутке «ангара», однако Готлиб искренне полагал, что дело не в территориальной расположенности блока, а в его наиважнейшей функции.
Маленький, тщедушный, с непомерно крупным и унылым носом, опущенным вертикально вниз, с вечно озабоченным, печальным выражением глаз, Готлиб еще был большим эстетом. Его буквально выводила из себя, лишала покоя, делала больным даже ничтожная помарка на машинописной странице, подлежащей копированию. Собственно говоря, формальной функцией Рональда Готлиба было принять готовый
