Дуван
— Ну, как ты ушел, воевода, дале и вправду легче стало. Сугробы ниже пошли, ужо и так проехать можно стало, без табуна. Ну, а как заместо бурана просто метель началась, то и вовсе вздохнули все. Я наказ твой сполнил, остановиться не дал. Токмо как до рощи дошли, там и встали. Костров запалить вьюга не дала, но с собой дров припасли, а новым вечером и горячего поснедали.
— Из людей никого не потеряли?
— Дык, воевода, — отвел глаза Захар. — Рази за всем уследишь? Тем паче, в бурю такую. И без того бед хватало, токмо разгребать успевай.
— Ну, и?
— Померзли в усмерть несколько увечных. Те, что совсем плохи были, сами ни покрывала поправить, ни на помощь позвать не могли.
— Понятно… — поморщился Олег. — Больше никого?
— Не, остальные на месте все. Я, как непогода улеглась, сам всех перечел, никто не отстал. Биняк твой и тот уцелел, негодяй. Полонянки не забывали, каженный день покормить его напоминали, воды дать. То ли не знают, зачем он тебе нужен, то ли недолюбливают тайно.
— Это хорошо, — кивнул ведун. — Раненых, конечно, жалко, но я опасался, хуже будет.
— А ты как, воевода? Как сумел бурю в одиночку пережить?
Олег подумал, потом засучил рукав и показал старшему длинный свежий шрам на руке. Мужик кашлянул — любому понятно, что рана не ратная, с иной целью наносилась, — но вопросов задавать не стал. Чем меньше колдовских дел касаешься, тем оно самому спокойнее.
От первых телег донеслись радостные крики. Олег привстал на стременах, разглядел над головами едущих впереди товарищей возвышающиеся на берегу бревенчатые стены и тоже улыбнулся:
— Селезни. Похоже, Захар, мы вернулись.
Обоз выбрался на берег, к сумеркам докатился до развилки, от которой шли дороги в Сураву и на Кшень. Олег уже предвкушал горячую баньку и сон на печи, до которых оставалось всего несколько верст — но ратники, не дожидаясь команд, начали выставлять обозы в круг, двинулись в лес за дровами. Вскоре на поляне заполыхали костры. Уставшие от долгого похода воины резали баранов и целиком зажаривали их над огнем, пели песни, плясали, тискали девок. Веселье длилось до поздней ночи, причем без единого глотка хмельного — выпито оказалось хмельное еще в степи всё до последней капли. Постов старшие выставили вчетверо меньше обычного, причем сторожить оставили мальчишек помоложе — тех, кому в походе не очень-то доверяли. Хотя, с другой стороны, чего на родной земле бояться? Ну, случиться может всякое — так для того караульные и стоят. Но и перестраховываться тоже ни к чему.
На рассвете ратники опять же прощаться и собирать вещи не стали. Перекусили остатками вечернего пира, после чего начали потихоньку собираться на краю лагеря, возле почти пустой телеги, на которой осталось всего несколько капустных кочанов. Середин, которого ни о чем не предупреждали, тоже придвинулся поближе, но уселся всё-таки в стороне, кинув щит возле монолитного колеса арбы с войлоком и привалившись к ней спиной.
Наконец толпа всколыхнулась, зашевелилась — это на телегу забрался Кожемяка. Скинув шапку, он поклонился на три стороны и громко спросил:
— Верите ли вы мне, люди, али иного дуванщика избрать хотите?
— Любо, любо! — разрозненно отозвались из толпы. — Не первый год тебя, старый, знаем. Дувань, тебе верим! Чай, не Кинька Кривоглазый.
Кожевенник переждал, пока люди отсмеются по поводу неведомого Киньки, кашлянул, вытащил из-за пазухи несколько берестяных лент, снова поклонился:
— Слушайте меня, люди. Счел я ныне, на дуван нами взято было юрт двадцать три малых да пять больших. Скота лошадьми — семь сотен и еще пять. Отары овечьи три, по девять сотен в каждой, да еще семьдесят на нынешнее утро, коли никто больше ни одной не сожрал. Как, не оголодал никто спозаранку?
— Видел-видел, Собышкинич чегой-то у костра ел! — заорали из толпы. — А косточки тайно под телегу отбрасывал!
— Да сам ты кости отбрасывал! — возмутились с другой стороны, замахали руками.
Кто-то засмеялся, кто-то начал угрожать, и только Кожемяка невозмутимо сообщил:
— Собышкинича я и сам счесть попытался, да оказалось, он вчерашнее добивает. А то на кошт походный списывается, у него не отнять.
— Вот так! Слыхал?
— А чего косточки от того белые были, а не желтые?
— Я сейчас у тебя самого косточки посмотрю… — То, что начиналось шуткой, грозило перерасти в драку — но смутьянов быстро утихомирили, дабы не мешали слушать дуванщика.
— Доспеха железного взяли мы на половцах тридцать две кольчуги, да семьдесят три брони дощатой, семь кольчуг мало порченных, и порченых дощатых броней осьмнадцать, шеломов числом три сотни без двух шапок. А прочие шапки, халаты, штаны и иное я зараз к прочей рухляди приписал, каковой аж одиннадцать возков загрузилось. Мечей больших взяли три сотни и еще семь, секачей разных две сотни и еще сорок два, ножей малых шесть сотен и пятнадцать, топоров разных девяносто штук. Зерна, корней всяких, да кочанов взяли без счета, да без счета и оставили, потому как скотине по дороге почитай всё и скормили. Девок разных добрых сорок пять, баб обычных два десятка, детей годных тридцать одного. И одного же хана увечного тоже взяли. Упряжи и седел нагрузили семь возков, точно счесть не смог — однако же гружено одинаково, оттого мыслю возками и делить…
Перечень добычи длился еще довольно долго: железные прутья и станины, скребки и шкуры, кошмы и попоны, ковры и посуда. Олегу это очень быстро надоело — однако ратники слушали, затаив дыхание, словно вещего старца.
— А еще в кочевье освободили мы сорок одного невольника с разных мест, — опустив грамоты, наконец-то закончил Кожемяка. — На кошт их по обычаю приняли, а ныне должны до весны приютить, дабы те по сухой дороге до дома воротиться могли. Рухлядь у них ныне есть, не голые. Дабы в тягость никому они не стали, прошу сход милостью своей по два барана на каждого отделить, да по ножу ладному, и по кошме для сна. Кто приют им даст, тому и скотина достанется.
— Любо, любо, — хоть и без особого энтузиазма, но согласились воины. — Грех землякам в беде не подсобить. Все мы люди русские, не оставим.
— Быть по сему, — кивнул Кожемяка. — Ну, а ныне с долей воеводы нашего нам определиться должно…
Олег вскинул голову — происходящее внезапно показалось ему интересным.
— Воеводе по обычаю нашему десятина всего полагается, дабы и за хлопоты ему отплатить, и расходы вернуть, и зачин ладный одобрить. Десятиной у нас коней сочтется семь десятков с небольшим, да овец две сотни, да броня, да девок четыре, две бабы, детей три, рухляди возок… Однако же, ведомо мне, воевода наш сильно в свою руку хана половецкого желал. Он, понятное дело, хоть и покалечен в сече маленько, ан с родичей за него выкуп спросить можно немалый. Тут не десятиной, а и тремя кончиться может. Посему спросить сход желаю: согласны ли воеводе нашему за хитрость, удачу и дело доходное хана половецкого без счета за десятину дать?
— Какая десятина?! Кому?! Лапотнику безродному?! — послышался удивительно знакомый голос. — Да какой он воевода?! Чего он сделал доброго?! Пред кочевьем за спины спрятался, пока мы с половцами не на живот бились, опосля добра попортил в кочевье немало, а под конец и вовсе рать бросил, в бурю куда-то сховавшись! Гнать его надобно, а не десятину давать!
— Что?! — возмутился в ответ Захар. — Ах ты, тать, душегуб кровавый! Ты, ты в погоню метнулся, воеводу не слушая! Ты родичей наших под мечи половецкие подвел! Ты!! Кто с
