Работой Полуяров считал не только исполнение так называемых служебных обязанностей. Он не мог сказать: вот здесь у меня кончаются дела, а здесь начинается личная жизнь. Был у него великий утешитель и защитник — семья, она и помогала жить в полную силу, не экономя себя.
Влюбленные говорят друг другу красивые слова, смотрят на луну, поют песни. Любить девушку, дарить ей цветы и уверять, что готов достать звезду с неба, — это легко. А любить женщину, мать твоих детей, выношенных не на нянюшкиных, а на собственных руках, любить ее, которую видишь не только упоенную твоими признаниями, а и в горе, и на кухне, и недовольную тобой — и все-таки быть готовым, если действительно понадобится, достать ей звезду с неба, — это любовь, это семья.
Кажется, всё мелочи, пустяки, а вместе взятое — большое, на долгие года чувство, которому не нужны пышные слова, которое не боится раствориться в быту, не боится потерять свой блеск среди будничных дел. Жена улыбнется, вовремя поставит под руку стакан крепкого чая, когда засидишься над рукописью, промолчит, когда огрызнешься, расстроенный на работе, одернет, если сглупишь. От этого легче жить, потому что это — любовь, о которой редко пишут стихи и песни, но на ней держится личное счастье.
Об одном жалел Полуяров: годы-то проходят, незаметно, как песок между пальцами. Однажды он по делам оказался около университета, где все напомнило о юности. Полуяров долго бродил вокруг высокого, с остроконечной крышей здания, остановился у входа на первой ступеньке. Давно ли десятиклассником он впервые поднялся по ним, держа в руках свернутый трубочкой аттестат и несколько раз переписанное заявление! Давно ли сбежал по этим ступенькам, размахивая зачетной книжкой с первой отметкой! И как будто совсем недавно он спустился по этим ступенькам, кося глазами на правый лацкан пиджака, на котором отливал золотом университетский ромб. Давно ли!
Он побоялся войти в здание, потому что ясно бы увидел: давно.
С каждым днем работа требовала все больших усилий. В последнее время ни о ком Полуяров не думал так много, как о Ларисе Антоновой. Странный она человек — наивная, доверчивая, несдержанная, но и серьезная, иногда с завидной выдержкой. Любую мелочь принимает близко к сердцу. Во всяком случае, не Олегу Вишнякову быть ее мужем, недостоин. Если она выйдет за него замуж, потонет в семейных неурядицах.
Как ей помочь? Вряд ли она его послушает, да и вмешиваться в личную жизнь неудобно. И Полуяров заранее обдумал до мелочей разговор с Ларисой.
— Ты еще молода, — так примерно скажет он ей и для убедительности проведет рукой по своей лысеющей от лба к затылку голове, по редким неопределенного цвета волосам. — Ты и понятия не имеешь о настоящей страсти, о той, которая способна пройти через всю жизнь. Первая любовь, какой бы сумасшедшей она ни была, не наложит заметного отпечатка на твой век. Сколько ни превозносят ее поэты, она забывается. И уже играя с сыном в пароход или паровоз, не восстановишь в памяти лица той, из-за которой начал курить, потому что страдал ужасно и, кажется, был недалек от смерти. Не вспомнишь ни лица ее, ни голоса. Помнишь только — была первая любовь. «Были когда-то и мы рысаками», — гордо так, независимо скажешь жене. А она, у которой тоже была первая любовь, ответит весьма резонно: «Принеси- ка, рысак, воды…»
— Павлик, пора спать, — сонным голосом прервала его размышления Лиза. — Нельзя же…
— Ты знаешь, Лариса, по-моему, за Вишнякова выходит, — сказал Полуяров.
— Ну и что?
— Он же ей всю жизнь испортит!
— Откуда ты знаешь? — не открывая глаз, ответила жена. — Уж если она решила, значит все обдумала. Я с ней не раз беседовала вот за этим столом, когда тебя дома не было. У нее характерец, знаешь, какой?.. Я спать хочу. А ты никогда в женские дела не вмешивайся, ничего ты в них не понимаешь.
Лиза сонно улыбнулась и отвернулась к стене. На другой день Полуяров в конце дня все-таки пригласил Ларису к себе в кабинет.
— Извините, Павел Павлович, — сказала Лариса, — через полчаса мне нужно быть на вокзале. Олег приезжает.
— Не смею задерживать, — пробурчал Полуяров.
— А что?
— Да так… завтра поговорим.
Настроение сразу испортилось. Он прибрал на столе, выгреб из столов полную корзину ненужных бумаг и не мог определить, почему рассердился. Он стал вспоминать свои вчерашние размышления и понял, что его рассердила собственная нерешительность. Ведь боится он разговора с Ларисой! И еще многого боится. Например, столкнуться с Копытовым.
Когда редактор вошел в кабинет и положил на батарею центрального отопления свои большие красные руки, Полуяров спросил:
— Где гулял?
— Будет дело, — словно не расслышав, проговорил Копытов, — снимут меня. Не справился. Спал по пять часов в сутки, а достанется, как миленькому. Помогать никто не помогал, от обкома одни накачки были… Сижу, будто на сковороде. Себя не жалею. Сто начальников, сто звонков в день, сто приказов…
— Ты это о чем?
— Снимут! — убежденно сказал Копытов. — Завтра в «Комсомольской правде» статья о нашей газете, обзор. С цека я сегодня разговаривал. Выскочил из редакции, как из бани, часа три по городу бегал.
«И его я боюсь, — с удивлением отметил Полуяров. — Даже сейчас», — и проговорил:
— Неприятно, конечно, но никто тебя не снимет. Копытов махнул рукой, ответил, глядя в пол:
— Недавно выговор на бюро схватил, не успел вину загладить, и опять… Теперь меня к редакторскому столу и за версту не подпустят… Вот… А не хочется биографию портить. Для коммуниста биография — не последнее дело, — наставительно произнес он. — Я свою горбом заработал, я ее в шахтах, на лесозаготовках, в окопах писал. Я ее берегу.
— Хуже нет, когда караул кричат.
— Закричишь, — Копытов сел напротив Полуярова. — Чтоб этому редакторскому месту… не просился ведь!
— Но сидел ведь, — осторожно перебил Полуяров.
— Сидел, — вздохнул Копытов. — Ты займись с этим, с Лесным. Ерунду он тут настрочил и еще не соглашается.
Копытов сокрушенно покачал головой и вышел. Полуяров вздохнул: много сил и нервов приходится тратить не на работу, а впустую — на частые споры, которые ни к чему не приводят, каждый остается при своем мнении. И, конечно, нерешительность не делает ему, Полуярову, чести. Он все надеется, что Копытов однажды вдруг улыбнется и станет таким, каким хотят его видеть окружающие.
Прочитав очерк Лесного о свадьбе, Полуяров сказал:
— Не понравилось мне это произведение, товарищ Лесной. Тон не найден. Сентиментально немного, восклицательных знаков лишку. А тема нужная. Даю два дня на доработку.
— Не буду, — Лесной насупился. — Одному одно не нравится, другому — другое. На всех не угодишь.
— А вы не угождайте. Вы свое сумейте доказать.
По всему было видно, что парень расстроен и возбужден, сейчас его не переубедишь. Полуяров отпустил Лесного и стал читать рукописи.
Он долго не мог понять смысла первой строчки — значит, нервничал.
В семье Вишняковых Ларису встретили холодно, с поджатыми губами. Она стояла перед родителями Олега, испуганная, бледная. Глаза смотрели тревожно, словно ее ждала беда. Лариса подурнела за эти дни — губы запеклись, нос заострился, гладкая прическа не шла к ней, лоб казался чересчур большим. То, что она явилась сюда не дорогим, долгожданным другом, а незваной гостьей, то, что ее радость — здесь горе, угнетало Ларису.
Лидия Константиновна, красивая полнеющая женщина, выглядевшая моложе своих лет, молча разглядывала невестку и не хотела скрывать возмущения. Если бы эта хрупкая девочка с такой неудачной
