Маяк Хааргад

* * *

Воскресенье. На работу идти не надо.

Он мог никуда не торопиться. Он мог не думать ни о чем важном. Он мог отключить телефон.

Приняв душ, Иосиф позволил себе прогулку по холодной сыри настоящего московского ноября. Вчерашние лужи обернулись хрусткой коркой на грязном асфальте, парк дышал скорыми заморозками, помоечные киски разбежались по подвалам. Сегодня он как никогда остро чувствовал всю грязь и все несовершенство реальности, заключившей его в оковы.

Нелепый и вонючий мусорный контейнер посреди двора. Забрызганные грязью машины соседей по подъезду. Старая, вся в трещинках и выбоинках жилая кубатура, сложенная из кирпича еще при железном старце Иосифе… Всюду ржавчина, косо намалеванные надписи сантехнического содержания, аляповатые вывески магазинчиков и небо цвета жестяной тоски. Раздражение постепенно нарастало в нем.

Он пообедал в ресторане «Цимес», который прежде считал милым. Но сейчас балаганчик, расписанный под старину в стиле Зингера и Шолома Алейхема, показался ему тошнотворным. Эпоха идиш давно ушла. Тем, кто был внутри, она, наверное, казалось уютной. Но сколько же в ней провинциального плебейства! Выведя строку из Торы масляной краской на дачном заборе, нельзя сделать забор священным, зато придать словам высоким пошло-избяной оттенок – запросто. После того, как твоя голова привыкает к кипе, пятница – к свечам, а утро – к молитве «Шма Исраэль», ты однажды открываешь каббалу, и она для тебя становится чем-то вроде прыжка в бассейн с ледяной водой: смысл привычных вещей изменяется, пошлая простота уходит… Ресторан Иосиф покинул в еще более мерзком настроении.

Он пытался читать, но прочитанное немедленно расставалось с памятью. Он попробовал заснуть, но сон не шел к нему, и даже снотворное не помогло.

Каббалисту следовало вернуться в Самат, но он боялся. Вот в чем дело.

Оставалось применить испытанное средство. Иосиф подошел к окну и отдернул штору. Мир, и без того им не любимый, предстал в концентрированно-безобразном обличии троллейбусного парка – старого, нищего, размалеванного в желтое и красное, как общественный сортир.

Ни в одной цивилизованной стране троллейбусами больше не пользуются. Там для нормальных людей уже и авиетки – пройденный этап! И только здесь, в захолустье мировой цивилизации, цветет и пахнет троллейбусный заповедник. Почему судьба у него такая – родиться именно здесь, в этой стране?! Да и Россия ли тюрьма? Весь мир – тюрьма! Просто есть люди, которым на роду написано быть в этом мире арестантами, и есть другие люди, прирожденные тюремщики. Он, Иосиф Резник, мастер тайной науки, человек, владеющий особой властью над скрытыми мирами, здесь, в родном мире – узник. Куда ни ткнись, всюду упираешься лбом в железную дверь со смотровым глазком и окошком для выдачи скудных тюремных харчей.

Ведь он даже не может заработать достаточно денег, чтобы сменить квартиру и никогда больше не видеть проклятых железных жуков, пыхтящих и завывающих под окнами!

Старая, выдержанная, непобедимая ненависть подняла голову. Слепая и безадресная, она готова была кусать весь мир. Он – обычный человек, вот в чем трагедия. Он – невидимая крупица в миллиарде крупиц…

Иосифа на протяжении всей жизни не покидало ощущение собственной исключительности. Допустим, сегодня он не очень заметен, да и вчера не имел шансов подергать за хвост славу, но унывать не стоит: завтрашний день, или, на худой конец, послезавтрашний, принесет ему триумф. Но триумф не пришел и, по здравому размышлению, быть может, не явится никогда. Желанное назначение высокое в этой жизни так и не отыскало его до сих пор. Пора бы отучиться от превосходного мнения о самом себе… Да вот какая штука: мнение-то уходить не желает и даже ни капельки не расплывается под напором мутных струй повседневности. Это чувство, как видно, убить невозможно, и умрет оно вместе с самим Иосифом, никак не раньше. Что же укрепляло и подпитывало его? Последние два или три года каббалист пытался разобраться в себе и отыскал простой ответ: в юности все самолюбивы и амбициозны; должно быть, кое-какие способности к литературному труду поддерживали в школьнике и студенте Иосифе Резнике тщеславные мечтания; затем появилась Эльхона, и пусть она – всего лишь сгусток эфира, вселившийся в его сны, но ведь никто, кроме него, не знал подобных снов; затем его окрыляли занятия тайной наукой; а в последнее время он научился посещать пространства, закрытые для обычного человека, и почувствовал дыхание высокой обреченности… Худо, что большего не сумел дать ему учитель. Но ведь каббала, даром что кажется рациональной, почти ремесленной отраслью человеческого знания, логической системой цифро– и буквосложения, подчиненного строгому своду правил, на самом деле глубоко иррациональна. Она идет навстречу одним, даруя способность к практическому деянию, а других совершенно обходит стороной, оставляя без награды. Значит, он кое-чего стоил. Последние полгода он предпринимал попытки найти эфирную женщину только затем, чтобы подтвердить самому себе право на важные призы. Обладание силой, недоступной для простых смертных, значило больше, чем обладание Эльхоной, но достижение с помощью этой силы сознательно поставленной цели дало бы полную уверенность: жизнь идет в правильном направлении. Вместо этого Иосиф стал разочаровываться в себе… Теперь иное дело! Теперь приз оказался перед носом, остается приложить минимум усилий, чтобы овладеть им.

Таково было простое объяснение самому себе, составленное Иосифом после долгих размышлений. Но к нему прилагалось еще одно, более сложное. И его Иосиф никогда бы не стал всерьез обдумывать, поскольку оно итак всегда шествовало рядом с его рассудком, но отстояло на один шажок, и каббалист, повинуясь необъяснимому инстинкту, вечно оставлял этот шажок непройденным… Он с детства мечтал обмануть мир, окружавший его. Никогда ему не хотелось бороться с миром, гнуть на него спину, или всерьез вкладываться в постижение реальности. Иосиф желал быть в стороне, дожидаться удобного момента, а потом хитрым ходом обойти мерзкие запреты, ударить с фланга, вырвать все потребное для души и тела, схорониться с добычей в месте недоступном для чужих… То есть для всех.

Уверенность в том, что когда-нибудь он надует этот мир, более всего прочего, более литературных способностей, ласк Эльхоны и тайной науки вместе взятых, питала в Иосифе ощущение собственной уникальности.

После всех витиевато закрученных размышлений о мире, о силе и о троллейбусном парке, он, наконец, признался себе: «Я до смерти хочу ее. Хотя бы еще раз!»

Иосиф покинул Самат всего пять часов назад. Ужас еще не утих в нем, холод еще не покинул его внутренностей. Но правила игры от этого ничуть не изменились. Каббалист мог отправиться в новое путешествие когда угодно, хоть через минуту после очередного возвращения. Расставаясь, учитель сказал ему: «Лишь твой страх и твоя воля диктуют, как часто ты будешь использовать полученные возможности. Более ничто».

Но раньше он никогда не отваживался нырнуть в ритуал столь быстро. Обычно Иосиф давал себе отдохнуть на протяжении недели, на худой конец, отмокал в течение суток… Правда, теперь у него был стимул поторопиться.

И желание подавило страх.

Иосиф разделся. Иосиф принял соответствующую позу. Иосиф произнес первые слова ритуала…

* * *

Зная утонченный характер Эльхоны, каббалист прежде всего отправился к маяку Хааргад. Они ведь так похожи друг на друга – Иосиф и Эльхона! Отчего бы ей не полюбить место, приглянувшееся ему? Скорее всего, так оно и есть.

Маяк собирал гостей Самата. Заметный издалека, Хааргад указывал путникам направление к Порталу Чужих Снов. Здесь, на первой ярусе, им выдавали золотые и серебряные монеты на увеселительные расходы. Здесь же, на самом верху, располагалась Истинная Обсерватория, откуда аристократия Провинции могла наслаждаться созерцанием неба скрытых миров. Но туда допускали не всех гостей, и каббалист даже не пытался узнать, попал ли он в число избранных. Обсерватория не интересовала его. Зато библиотека, устроенная в обширных подвалах маяка, неизменно притягивала Иосифа. Он не знал, существует ли где- нибудь на Земле столь же полное собрание книг, посвященных тайной науке. Бывало, он просиживал тут часами и днями, пока не получал приказ покинуть город. Каббалист всем сердцем полюбил старинные кожаные переплеты, с оттиснутыми на них знаками могущества, гравюры, сработанные средневековыми печатниками-чернокнижниками, рисунки и таблицы, от одного вида которых пробирало холодком. Не столько новые знания тешили его самолюбие, сколько причастность к великим силам, создавшим в незапамятные