как есть, ну, пускай один поторчит, может, мозги в сустав вправятся с характерным стуком. Или типа. А сам, значит, прикидываю: до чего ж его не любят. Это каким упырем надо быть, чтоб так не любили! И медика, ты пойми, фрэнд, не прислали, я так понял, не потому что типа я тут чужак, а потому что типа он сам – хрен знает кто... Врубаешься? Ну, намекнули ему: сиди, не рыпайся, упырь. Никто тебя видеть не хочет, а об кореша твоего конкретно нормальные люди руки марать не станут... Вотак. Да кто ж он тут? Что за дела? Я так понял, не по контрабанде он тут проходит, не по наркоте. Дровосек и наркота – это как турбонаддув в воздушном лифте и рефрижератор на продкомбинате. В огороде турбонаддув, а в Ольгиополе рефрижератор... Короче, не то. Убить кого-то... это он тоже вряд ли. Натура у него мирная. Если только по случайности. Или типа. Но за это кто ж его так опускать станет? Или я чего в местных разборках не понял? Чо-то тут такое позорное должно быть. Аж до самых печенок чтоб пробирало. Может, он извращенец какой-нибудь? Спец по детишкам? Нет... так, по всему, нормальный вроде... И это... темнит все равно. Сам не скажет. Молчун чертов! Вот, значит, отойдет он, я точно спрошу...
Ну эта... Пока я так-сяк прикидывал, у самого двора еще одна антигравина опутилась. Мягко она, сволочь, садится. Не почувствуешь ни грамма... Вылезает из нее, значит, баба. И типа видел я эту бабу у Свенссонов. И она, понятно, меня видела с Молчуном. Ну, может, чего путного скажет? Может, знакомая его, успокаивать прихиляла? Короче, встала напротив Молчунова кресла, зачирикала по-шведски. Я, понятно, ни бум-бум. Голос она такой особенный сделала, ну, такой типа голос, которым женщины мужчин к себе подзывают. Понимаешь ты, фрэнд? Понимаешь, вижу. Мя-акенько так. Молчун головой покачал. Типа не-а... Она опять, значит, принимается за дело. И пальчики у ней на правой руке бедро легонько так поглаживают. Чисто собачонку. Молчун на бедро ее, значит, и не глядит. Извращенец? Она к нему типа качнулась... ну, как сказать... не помню я уже... то ли шаг сделала, то ли рукой потянулась, то ли наклонилась над ним... Короче, качнулась. Молчун опять головой – не-а. А я так поодаль примостился, типа наблюдаю. Разглядываю, значит. Баба хороша. Высокая, рыжая, тряпок на ней – едва срам прикрывают. У нас в террорусских районах из нее бы за день глазами сито сделали. А в терролатинских за эксгибиционизм посадили бы за милую душу... На раз. Я, значит, высоких люблю и очень даже уважаю. Вотак. Зенки у нее такие... хитрые. Узкие. Она их специально щурит. Потому что, понятно, пока она зенки щурит, вроде бы даже она и проиграла чего-нибудь, проспорила, а понт такой, типа, все равно дела идут конкретно по плану, как и надо.
Ну эта... Стрельнула она фишками в мою сторону. Ага, разглядела. А наяривалась уже и сматываться. Короче, поворачивается и типа так шарит по мне: гожусь я? не гожусь? А потом молча башкой шатнула в сторону дома, мол, давай, дружок. И сама туда пошла. Ну, понятно, я к Молчуну: «Она тебе кто? Если я это самое... ты в обиде не будешь? Или что? В смысле или как?» Он так спокойно мне: «Нет, Ян. В обиде я не буду. Берта мне никто. Просто специализируется по части раскрепощения сознания... Только учти, мы для нее оба, что ты, что я, – экзотические зверюшки». Насчет раскрепощения я чо-то не понял ни хрена. Насчет зверюшек на ходу уже додумал. Если я типа понятная зверюшка, дикая, немытая и страшная, то он-то с какого края? Значит, не извращенец... Ладно.
Ну эта... Захожу я в дом. Берта эта самая прямо на полу стоит на четвереньках, голая, как мой хрен, если не в трусах. Рычит и зубы скалит. Оба! Сильна шведка, твою мать, новая! По-женевски мне заяву кидает: «Загрызи меня! Разорви меня!» А я человек простой, голодный до бабского общества, ну, думаю, грызть мне тебя незачем, другое у тебя применение. Но зверюшку, так и быть, покажу. И раздеваюсь, значит, медленно так, не торопясь так. А я, фрэнд, типа, извини за подробность, малость того, мохнатый... И шрамы у меня от рудника – по всей шкуре. У Берты глаза навыкат. Ну, короче, заголился я и к ней подбираюсь, причиндал мой уже почуял рабочую ситуацию. Она как-то и оробела, только вздохнула так: а- ах! А я ей в самые очи по-женевски сообщаю: «Тебе конец». И, вишь, глупость вышла: в общем, уже я был на взводе, поэтому чисто и не хотел, а первое слово с каким-то типа рыком вышло, а второе – на всхлип. Она как вскочит! У! Хотела удрать. Не уйдешь, свинка розовая! Не дам. Побрыкалась Берта, потом чует, харчить ее не будут, вокруг мужик, а не волчина какаянть. Короче, утихла. А я, понятно, дело свое делаю. И, значит, в азарт уже входить начал. Разрешите взлет, командир! Бертино женское естество ей типа посказку мечет, мол, нормально, можно получать удовольствие... И она, Берта моя, уже помаленьку верещалку свою включает. А потом не помаленьку. И покатились мы с ней по полу, мелочь всякую сбивая. Она хрюкает без устали, и я всякие шумы издаю. Вот как-то так у нас конвергенция проходила. Или типа...
Ну эта... На кровать мы перебрались для второго уже забега. И проснулся я типа там. Место слева лапаю – нет Берты. Место справа лапаю – нет Берты. Башкой мотаю... прочухался. Нет Берты. Ну и хрен бы с ней. Хорошего понемножку.
Ну эта... Сели мы с Молчуном хавать, он и грит: «Прости меня, Ян. Кажется, я испортил тебе вчерашний вечер». – «Чем это?» – «Постной миной на лице и нравоучениями...» – «Да нет, нормально... Это я, типа, с бабой возжался, когда человеку худо. Ты, типа, меня тоже извини, живой же я мужик». Ну, помолчали, а потом он, значит, спрашивает: «И как она?» – «Зверь!» Тут мы оба заржали. Все нормально у нас с ним. Вотак.
Ну эта... Потом он мне рыбалку показывал. Я те скажу, он и рыба-алку себе устроил! Короче, за одну его рыбалку все отдать можно. Ты знаешь какие у него там караси? Ты представить себе не можешь, фрэнд, какие у него караси. У него там во такие караси! Во такие! Нет, я те правду грю, чо ты морщисся? Не знает, а морщится... Они там настоящие, прикинь, фрэнд. Не мутанты уродские, а натуральные караси, с самой Земли привезены... А местные, значит, их развели. Нет, да ты пойми, фрэнд, во такой карась, и весь серебряный, аж блещет...
Ну эта... Вечером малина вся эта наша хренами поросла. Мы, значит, сидим, калякаем о том о сем, об нашей об рудничной жизни вспоминаем. Я тут вижу, за окном какие-то хари бегают. Ну, люди, конечно, только на рожах зверские маски. Бараны там, козлы, петухи, уроды, маньяки, упыри и типа того. И все носятся как нищие, в какой-то рванине. «Чо это?» – «Ты про карнавал читал, Ян?» – «Смотрел». – «Раз в году на Вальсе устраивают карнавал-маскарад. У нас он вроде рационально построенного религиозного обряда. В целях разгрузки психики от избыточного давления культуры. Сегодня разрешено все. Безобразничать, приставать к чужим сексуальным партнерам, ругаться на кого хочешь и как хочешь. Даже красть. На следующий день все делают вид, будто никаких проделок не было. Никто ничего не помнит и не знает. Если кто-нибудь переспит не со своей женой, это даже не считается...» Тут лошади его заржали. Дико так, с каким-то типа визгом. Чисто их на куски режут. Молчун – скок во двор. Чего-то там шумит, ругается... Слышу: эти, ряженые, тоже завопили. Сначала не в лад, а потом какую-то песню что ли запели... Ну или типа. Один хрен, я по-шведки понять ничего не могу. Но уж больно громко они там... И Молчуна моего уже не слышно. Чо-то не то. Я к окну. Твою-то мать! Десять или больше того харь хороводят вокруг Молчуна, орут, хрюкают, кукарекают, гавкают, прибаутки какие-то выпевают, погремушками трещат, ножами кухонными помахивают... Дурдом, короче. Но это, типа, хрен с ними. Только все они там по очереди пинают Молчуна, конкретно так пинают, от некоторых пинков зубам во рту запросто может тесно сделаться... Чисто не шутят. А Молчун стоит, рук не подымет, голову повесил. Что-то у него там под ногами чернеется... Это как понимать? Это ж был Вороной, прикинь фрэнд, они его зарезали до смерти! Кровищи – море.
Ну эта... Я одеревенел. Стою столбом. Жутко, как нарочно придумано. Ночь, но светло ровно днем. На небе – все три луны на полную дурь светят, из дома опять же подсветка, как в аквариуме. И прямо у меня под носом эта шальная круговерть из живого человека дух вышибает, а из твари бессловесной уже и выбила... Тут один, короче, свиньей наряженный, ножом пырнул Молчуна.
Ну эта... Я, короче, хватаю тогда парализатор – это маленькая такая хренюшка, с которой Молчун на объезды ездит, – выскакваю за порог. А сам, значит, никогда из парализатора не стрелял, даже в руках не держал. На что тут давить-то? Может, он, собака, незаряжен... Ладно, на испуг козлов этих возьму. Или типа. Ну, кричу им, мол, разойдись, стрелять буду! Нуль внимания, кило презрения. Не видят они меня и не слышат, слишком сами разорались. Что тут делать? Я, значит, беру здоровый такой ком сухой земли, и в самую кучу – р-раз! Оба! Одному прямо в рыло попал, в самое то место, где дыры для глаз вырезаны. Он, короче, на корточки сел, орет, воет, по-шведски матерно чешет, маску содрал, гад и зенки свои драгоценные трет. Остальные притихли. Я, значит, на них парализатор навожу и грю: «Щас конкретно вас, шакалы, делать будем...» По-женевски это та-ак звучит, животики надорвешь. Но им не смешно. Гляжу, забоялись. Очко заиграло. Постояли мы так маленько, для порядку. Потом, ладно, опускаю руку, с понтом пожалел... и они всем скопом – шшорх по кустам! «Мусор свой, – кричу, – заберите, козлы!» Это в смысле, ну, того
