прочих «старших» Коляна числили на хорошем счету.
За тысячелетия, и в особенности за последние пять веков, истерлись понятия «царь», «жрец», «воин», «супружество», «служение», «добро» – и еще много других некогда блистательных предметов. Кое-какие из них превратились в собственную противоположность, но это произошло так давно, что мало кто в состоянии припомнить оригинал. Сегодня почти невозможно докопаться, с чего началось: возможно, бедствие пришло еще в тот гибельный год, когда воины страны Ашшур тщетно отдали жизни за Харран; или когда развратный юг во главе с Вавилоном оказался выше сурового Аккада. А может быть, проще: не стоило Мартинам торопиться с тезисами, а Генрихам следовало укрощать грешную плоть. Или сложнее: надо бы одному правителю из Уммы крепче держать в руках оружие, выходя против жестоких воинов бородатого Саргона. Разумеется, искажение накрыло мир не сразу, а волнами, наплывая то на одни территории, то на другие; кое-где назло всему сохранялись островки незыблемо стоящих древних законов. Кое-где время от времени начиналась реконкиста, и нечисть немного отступала. В целом же положение вещей медленно но верно стремилось к полной катастрофе. Даже верные в большинстве случаев не знают, чему они верны и почему должны хранить верность. Из мира улетучивается знание будущего и прошлого, осталось только инстинктивно хранимое воспоминание о том, что в конце может случиться бой или суд, или одно из двух, но в любом случае это будет кошмарно.
Игорь радовался уже одному тому, что его старшой сохранил почти в чистом виде один из очень древних типов. Носителям этого типа всегда и неизменно древние законы предписывали смертную казнь за все их мятежные или разбойные дела. Но когда государи перестали быть государями, а воины – воинами, приходится с извратительным восторгом воспринимать любую неизменность, хотя бы и то, что вожак бунтарей и бандитов остался вожаком бунтарей и бандитов.
Когда Игорь входил в комнату, Колян предлагал зрителям пейзаж восемь-девять. То есть лежал в кресле, неудобно упираясь ногами в ковер-гармошкой до самого системного блока, и тяжесть башнеобразного системного блока всю ночь, видимо, не давала ему сползти на пол; волосы и лицо имели вид позавчерашнего бутерброда, одиноко уродствующего на блюде. Из-под свитера широкой каймой выглядывала рубашка, устроившая себе роскошный выпускной бал. Струйка слюней из уголка рта уже почти до локтя. Ну и, разумеется, ботинки, с их перепутанными шнурками и ногами, невынутыми с вечера; Игорь не почувствовал запаха, но по определению запах должен был присутствовать, и его восприятию мешала только дистанция между столами. Под столом стояли пустые бутылки – одна из-под водки, две из-под белого вина (вкус Фаечки), на столе присутствовали завершающие аккорды «Жигулевского» и беспорядочные торосы бумажек, пробок, окурков-мимо-пепельницы, липких разводов, мерзких огрызков пищи.
Слава богу, старшой бывал в таком неопределенном состоянии редко. Можно, конечно, жалеть пьяницу, но уважать его затруднительно, а уж любить и вовсе невозможно. Исключение делается только для двух случаев: либо когда он трезв, либо когда ты сам пьян.
Вот эти самые слюнки, огрызки и ботинки ничего кроме отвращения, разумеется, не вызывали. Игорю нужно было преодолеть барьер восемь-девять, чтобы избавить Коляна от служебных неожиданностей: генеральный директор и учредитель фирмы Иван Филиппович имел обыкновение раз или два в неделю ровно через полчаса после начала рабочего дня обходить светлые чертоги основы процветания; указанные полчаса можно было определить как снисхождение к человеческим слабостям; сам дозор классифицировался как синкретичное наследие двух почти противоположных традиций – во-первых, даже Армагеддон не способен вытравить из души бывшего старшины-сверхсрочника любовь к порядку и тягу к контролю за исполнением, во-вторых, как и многие крепкие староверы, переехавшие в столицу из глухой провинции и сделавшие здесь хорошую карьеру, Иван Филиппович сочетал в своем характере непонятную для неверных почти высокомерную нравность с глубочайшим подчинением стихии строгого и аккуратного старообрядческого уклада; приняв уже все и всяческие новины, даже в армии отслужив семь лет противу воли семьи, он не желал принимать суеты и беспорядка; Иван Филиппович никогда не курил, никто не слышал от него бранных слов, не любил он риска, никогда не пил на людях и чуждался непокорных женщин; слюнки и торосы на рабочем столе вызвали бы у него беспредельный гнев. Немилосердное оставление старшого на волю азарта судьбы было бы десять, так что Игорь все-таки решился потормошить его, но день сегодняшний судил избавить его от соприкосновения с нечистотой.
Атамана пришли спасать библейские глаза и округлый, идеально округлый подбородок. Изящная еврейка Фая пришла спасать возлюбленного русского разбойника, рассудив тысячелетней мудростью, что другого ждать и не приходится. Еврейкой она была только по названию. Фая родилась от Сарры и Соломона, от природы получила выдержанную, по-иерихонски древнюю красу, но не ходила в синагогу, не соблюдала мицвот и не отличала субботу от прочих дней недели. Ее речь была во втором поколении избавлена от слов, интонаций и сущностной иронии идиш. Зато среднегородского молодежного мусора в ней было на пять, в иных случаях до семи.
Полгода назад Игорь испытывал острое желание к девушке из бухгалтерии Фае. Она умела сфокусировать на себе внимание. Светло-фиолетовая юбка: сверху обтягивающая, затем складочки- оборочки (неведомые Игоревой мужской простоте плиссе, гляссе или гофре) ярусами чуть ниже колен. И так напевно обтягивало это сооружение бедра, что выше все вплоть до самого лица визуально почти не воспринималось – какое-то фиолетовое пятно, вторая, верхняя часть того места, где вот эта самая штука замечательно обтягивает. Голову Фаечка неизменно держала с легким наклоном: чтобы густая прядь слегка вьющихся черных волос не закрывала правый глаз. Восхитительно! Но не эти ударные элементы ее арсенала заставляли трепетные швейцарские механизмики его либидо играть нежнейшую мелодию, а только две тонкострунные подробности: округлый (идеально округлый) подбородок, выдававший породистую, концентрированную женскость, и большие темно-карие глаза, выдававшие породистую, почти археологическую этничность. На свете осталось не так уж много вещей с полностью выраженной сутью. Стопроцентная храмовость храма (не музейность, не патриархальность, не архитектурность, не видовость, а именно храмовость) столь же редка, что и стопроцентная урновость урны. Стопроцентный хлопок еще попадается, хотя и намного реже, чем обещают ценники. Но стопроцентная любовь, честь, возрастность, женскость или этничность – почти никогда. Всесмешение столь победительно, что порою совмещает почти противоположные вещи, и при этом рассудок обманывается какой-нибудь научной или этической иллюзией, позволяя безумию и хаосу отвоевать еще один маленький плацдармик. Немыслимое дело: венчаться, вступив в брак «на пробу», – для психологического здоровья и приобретения жизненного опыта. Еще ужаснее монархия, существующая в качестве мельхиоровых сережек на элегантных ушах республики. Совершенно нелепы журналистика в качестве конкурса на самую красивую ложь и власть как конкурс на умение манипулировать журналистикой. Старик почти всегда молодится, молодой упрямо держит в глазах тусклые огоньки мудрого всеведения. Женщина так часто хочет мужеподобно бить мужчин ногами, мужчина так часто жаждет женоподобно испытывать боль от женских ударов! Русский чуть-чуть красится под европейца, белый под черного, компьютер под книгу, президент под государя. Добрый человек должен быть немного злым, чтобы не прослыть психом. И чем злее, тем лучше, тем правдоподобнее. Игорь почти всерьез опасался того, что лет через сорок каждому Кириллу потребуется стать немного Максимом, а каждой цифре 8 – отчасти буквой «ч». Имена совершенно утратили тягу к исправлению, аутентичность подсознательно ценилась теми, кто не полностью утратил внутреннюю неизменность, но ее высокая ценность внешне параноидальным образом оправдывалась высокой ценой… Игорь любовался в Фае тем, что никого почти не заставляло восхищаться в полдневном мире, – но лишь по той причине, что мир сам исказился и со временем искажается все больше. Округлый (идеально округлый) подбородок мог бы рассказать о том, как это удивительно и прекрасно: готовность принять в себя мужчину и беду, счастье и всю неумолимость судьбы, принять и пленить их в себе, ничуть не изменяя внутренней сущности. Большие темно карие глаза сообщили бы тому, кто способен расшифровать такое сообщение, что несколько тысячелетий назад по пустыням кочевал малочисленный, небогатый, но бесстрашный и отмеченный печатью бога народ. В Фае осталась пленительная форма, когда потерялось содержание; в мехи ее женскости почти невозможно влить вино правильного брака, поскольку на сто мужчин не более пяти знают, что это такое; в ножны ее этничности почти невозможно вложить клинок веры, поскольку даже крепчайшая вера иудеев опошлилась политикой и разнообразными атеистическими обстоятельствами истории.
Эта пленительная форма заставляла Игоря наведываться в бухгалтерию и заводить куртуазные прелиминарии, в то время как все его инструментальные завершения будоражила зрелая Фрейя; конечно, Фая безошибочным чутьем отыскивала в нем викингскую эманацию и всеми доступными современной
