пулями. Но вставали другие. Я насчитал девять человек — это все, что осталось от шестидесяти… Они вставали и презрительно отбрасывали в стороны автоматы. И даже спецназовцы внизу, даже пулеметчики на склонах перестали стрелять, не понимая, что происходит. Нам всем, конечно, не было слышно, но видно было, как один человек говорил. И говорил недолго. А потом все девять человек повернулись к брустверу спиной и не спеша, вразвалку, но уверенно пошли туда, откуда пришли, словно не было там огня, словно не было там разлитого и пылающего авиационного топлива. Они шли прямо в огонь, шли на страшную смерть, но шли без страха…
И никто не стрелял в них… К такой решительности даже у лютого врага можно относиться только с уважением…
Первым моим побуждением было спуститься к спецназовцам во главе со старшим лейтенантом Воронцовым и поздравить командира с победой. Я даже мысленно так называл его — командиром, хотя совсем недавно всерьез задумывался над тем, чтобы взять бразды правления в свои руки, как мне и полагалось по званию. Но, не знаю почему, я постеснялся того, что наблюдал за исходом боя, не участвуя в нем. У меня даже автомата не было не только при себе, у меня его не было даже в лагере. Правда, там были свободные автоматы, целых два, но все патроны унес отец Валентин, и помочь мне спецназовцам было совершенно нечем. И я был в роли постороннего наблюдателя, не имеющего возможности вмешаться в ход событий, даже если бы очень хотел этого. Чем-то наподобие зрителя на трибуне римского амфитеатра, а подо мной располагались гладиаторы. Так мне это показалось, когда бой закончился, и я такой роли стеснялся.
И потому я заспешил в лагерь, чтобы оказаться там раньше, чем вернется со своей группой старший лейтенант Воронцов, если он захочет вернуться, оставив позицию. А оставить ее можно, потому что верхнюю часть ущелья защищает огонь, и гореть останки вертолета будут еще, судя по всему, долго. Кроме того, согласно подсчетам самого старшего лейтенанта, боевиков в верхней части ущелья почти не осталось и они не могут представлять серьезной угрозы. Угрозу может представлять только группа в нижней части, где командует лейтенант Соболенко, и основные силы, конечно же, следует перегруппировать туда.
В лагере, на самом краю, у тропы, меня уже встретила Ксения…
Мне никто из друзей по училищу не говорил этого открыто, но после свадьбы с дочерью нашего генерала отношение ко мне со стороны всех, даже наших командиров, изменилось. Я это предполагал заранее, и сам бы изменил свое отношение к товарищу, который женился на дочери своего начальника училища, не испытывая к ней никаких чувств, более того, испытывая даже отвращение и к манере давления, когда ей хочется непременно добиться своей цели, и к внешности, о которой она сама, как привычная дура, относилась иначе. Командиры и преподаватели стали со мной заметно осторожнее в обращении, хотя строгостью и раньше не отличались, поскольку все были сослуживцами отца, и знали об этом, а вот друзья-курсанты стали более сдержанными в общении. Из нормального парня я насильно стал записным карьеристом, который через все переступит ради своей будущей службы. Я же таким не был, я вообще, как мне казалось, был неплохим парнем, но объяснять ситуацию друзьям я тоже не стал. Или постеснялся, или гордость не позволила… Карьерист, так пусть карьерист. От карьеры всякий не откажется, и о хорошей карьере всякий мечтает… Плохого в этом нет ничего. Плохое может появиться тогда, когда методы, грубо говоря, делания карьеры становятся сомнительными. Меня таким «сомнительным» и видели. Я не отказывался. Как бы ни называли, главное все же в том, что я сам о себе думаю. Люди всегда судят по внешним поступкам, как и по внешности человека вообще оценивают. А он внутри может совсем другим оказаться.
Но даже дома Ксения постоянно твердила мне одно и то же:
— Я помогу тебе сделать карьеру.
Она не говорила про отца, хотя я думал, что она именно это имеет в виду. Она про себя говорила, хотя и отца тоже имела в виду, но в себе все же видела основу. Она себе уготовила роль «вечного двигателя», в котором я, по большому счету, вовсе не нуждался.
Семейная жизнь не скрасила мое существование.
Относительно беременности разговора больше не заходило. А когда я спросил напрямую, Ксения только плечами пожала:
— Мне тогда показалось…
Училище я благополучно закончил. И служить поехал, благодаря стараниям Ксении и ее отца, на вполне приличное место. Там уже я начал думать о разводе. Она меня просто раздражала, и я уверен был, что мы не будем жить вместе. Время от времени мы разбегались в разные стороны. Периодически. Но каждый раз она возвращалась. О своей беременности Ксения больше не заговаривала. Ни разу… И я был только рад этому, потому что ребенок мог бы связать нас более крепко, а мне не хотелось этого… О ребенке разговоры, кстати, были. С ее стороны. Ксения понимала, что это способ удержать меня. Но это были разговоры о ребенке, но не о беременности. А это вещи разные…
И еще она постоянно лезла в мои служебные дела. Лезла и все портила. Портила мне отношения и с сослуживцами, и с командованием. И при этом постоянно отцу названивала, чтобы отец со своей стороны своим друзьям звонил, которые могут на мое командование надавить. И потому командование погранотряда на границе с Казахстаном, где я служил, очень даже обрадовалось, когда я подал рапорт с просьбой перевести меня в другую часть. Ксения об этом не знала. Когда документы были уже почти готовы, я инициировал очередной разрыв отношений. И уехал, не сообщив ей, куда…
Впрочем, ее отцу было нетрудно это выяснить. Он выяснил. Она приехать не могла или не хотела семь счастливых для меня месяцев. Я не имел информации о том, что с ней происходит, чем она занимается и даже о том, где живет. Более того, я завел себе подружку, с которой можно было не заботиться о том, что отношения перерастут в серьезные. Но однажды эта подружка сказала мимоходом:
— Я раньше даже от простого карандаша забеременеть могла. А с тобой — никак…
Сначала я пропустил эту фразу мимо ушей. И только потом вспомнилось, и появилась мысль — почему не беременела Ксения. Эта мысль привела к врачу.
— Лечиться надо… Бесплодие сейчас лечится… — сказал врач.
Приятного в этом сообщении было мало, потому что я ощущал себя нормальным мужчиной. И думал о том, что лечиться надо. А потом был звонок начальнику погранотряда от генерала, отца Ксении. А потом и сама Ксения приехала. С неприлично большим для ее мелкой сутулой фигуры животом… И объявила, что я вскоре стану отцом. Она объявила… Мне очень хотелось поверить, потому что отцом стать я все же желал, хотя и не горел желанием, чтобы матерью стала Ксения. Но все же готов был смириться и надеялся на врачебную ошибку. Это привело меня к тому же врачу. Врач выслушал и посмотрел на меня с усмешкой. Снова перелистал результаты анализов. Очки поправил.
— Это, к сожалению, случается в семейной жизни часто… Но я не ошибся…
И все же я решил проверить еще раз. У другого врача, у более квалифицированного. Для этого и взял отпуск, куда полетел вместе с Ксенией. Ей я все сказал…
Я не хотел с Ксенией разговаривать, но ей поговорить, как всегда не вовремя, очень даже хотелось. Даже рот раскрыла, чтобы что-то сказать или спросить, но я решительно шагнул мимо, и не к лагерю свернул, а двинулся к нижнему заслону. Если ходил к верхнему, почему же к нижнему не сходить. Там отчего-то тишина стоит неестественная. И не нравится мне эта тишина…
Глава 2
1. Ширвани Бексолтанов, самодостаточный эмир
