Пока.
Он подхватывает Максима под руку, и они втроем скатываются по склизким ступеням в полуподвал.
В обширном, с низким потолком помещении кабака зверски накурено, гремит отвратительная музыка, на дощатой эстраде трое обритых наголо молодых людей в брезентовых бесформенных портках, голые по пояс и босые, извиваясь, надрываясь, шлепая себя по голым бокам голыми локтями, орут песню — то ли на иностранном языке, то ли состоящую из междометий. Несколько пар кривляются на площадке перед эстрадой. За столиками сидят, беспрерывно курят, пьют, болтают или даже спят мальчики и девочки, мужчины и женщины, есть несколько стариков и старух. Все одеты весьма разнообразно — от живописных лохмотьев до скромных плащей, курток и пальто.
Тарантул уверенно протаскивает слегка обалдевшего Максима и свою кисочку к столику в полутемном углу. Там в одиночестве спит, положив голову на столешницу, молодой бритый мужчина в новенькой хромовой куртке и таких же штанах, заправленных в высокие сапоги. На груди у мужчины Железный крест, на полу рядом с ним валяется железная каска вермахтовского образца.
Тарантул глядит на него, произносит раздумчиво:
— Наладить его отсюда, что ли?
— А, пусть себе спит, — отзывается кисочка и садится.
— Присаживайтесь, — говорит Тарантул Максиму. — И давайте деньги. Я быстро.
Максим дает Тарантулу несколько бумажек и садится за столик. Тарантул исчезает в дыму. Кисочка с любопытством приглядывается к Максиму.
— Вы действительно профессор? — спрашивает она.
— Да.
— Как странно.
— Что именно?
— Тарантул ненавидит профессоров. И я тоже. И многие здесь. Вы не физик?
— Нет.
— Гуманитарий?
— Я профессор философии.
Бритый мужчина, не просыпаясь, гогочет. Максим и кисочка смотрят на него.
— Совсем плохо, — говорит кисочка.
— Что — плохо?
— Да что вы профессор философии. А впрочем, черт с ним совсем. Какая разница, действительно...
Тарантул возвращается, грохает на стол бутылку и расставляет бумажные стаканчики. Валится на стул, разливает.
— Ну, за красотку Танатос! — провозглашает он.
— Постой... Танатос — ведь это смерть, да?
— Ага!
— Сам целуйся с этой красоткой, — произносит кисочка с достоинством. — А я так выпью за жизнь.
Тарантул хохочет, затем обращается к Максиму:
— Вы, конечно, не помните меня. А я был вашим студентом. Лет десять назад. Вышибли.
— Нет, не помню, — отзывается Максим.
— Еще бы... Посмел иметь свое мнение! Философия... Сейчас и вспомнить стыдно — этакое дерьмо. Но ведь доходное, ежели повезет, а?
Максим поднимает на него мученические глаза.
— Что вы имеете в виду?
— Не что, а кого. Вас, профессор, вас! Ну, эрго бибамус!
Залпом выпивает и наливает снова. Максим, поколебавшись, тоже выпивает залпом, морщится.
— Экая дрянь...
— Другого здесь не держат. Зато крепко. О чем бишь мы... Да! Кисочка, ты, кажется, тоже на философском была?
— Видала я твою философию... Я биолог. Тычинки и пестики.
— Надо понимать, главным образом — тычинки... — с понимающим видом произносит Тарантул. — Ладно, все равно. Так что я хочу сказать, профессор? Слышал я вас намедни по телеку — и какая же вы сволочь! Сколько вам там заплатили эти гады — двадцать тысяч?
— Простите, — говорит Максим, уже несколько опьяневший. — Премия, строго говоря, не является платой...
— Бросьте, бросьте... Академик. Доктор. Знаете, почему я не бью вас по морде? Потому что пью на ваши деньги... Да, кстати, вы уже взошли или не взошли?
— Не понимаю, что вы мелете, — угрюмо произносит Максим и снова выпивает.— Ну как же... Ведьма, целительница... Так взошли?
— Идите вы в задницу, студент.
— Ага, не взошли. Смотрите, профессор! Ведьма ведь тоже женщина. И если как женщина она рассердится, то как ведьма...
— Погодите! Откуда вы знаете?
— Так это же я вам звонил. Помните?
Максим молчит, тупо глядя на свой стаканчик. Тарантул снова разливает. Затем говорит убежденно:
— Да, он — великий человек!
— Кто? — с ужасом спрашивает Максим.
— Да вам-то что? Вы его только слушайте, а то пропадете. А впрочем, пропадайте, черт с вами. Одним профессором больше, одним меньше... Выпьем!
Они выпивают. У столика возникает из дыма человек неопределенного возраста, облаченный в нелепый балахон с большими перламутровыми пуговицами.
— Тарантул, — произносит он стонущим голосом. — Ты пьешь, Тарантул, эрго ты при деньгах. Дай десятку. Без отдачи.
— Дам. А ты спой.
Человек в балахоне закидывает голову и поет:
— Это гимн бывшей Японской империи, — сообщает он, закончив. — Могу еще «Хорст Вессель», «Боже, царя храни...» Спеть?
— Не надо, — машет рукой Тарантул.
— Не надо, так не надо. А где десятка?
— Дайте ему десятку, профессор, — приказывает Тарантул.
Максим достает десятку и вручает человеку в балахоне.
— Реквизиция, — произносит тот и исчезает в дыму.
— Однако нас прервали, — говорит Тарантул. — Так как там насчет Танатоса? Отбросим страх смерти, как костыли? Смерть самое прекрасное приключение? Идеал — дух без материи? А когда приперло — к ведьме в постель? Нам бы хоть немного пожить, так?
— Оставь его, — морщится кисочка. — Ему и без тебя тошно.
