ночую! Но, кажется, тут не одни тараканы: ужели это от них я ворочаюсь с боку на бок?
Итак, сегодня я сделал пятьдесят четыре версты. Лошадей нет: всех забрали товарищи. Они, как я узнал от ямщиков, сделали одну станцию в телегах, а дальше поехали верхом. Здесь предпочитают ехать верхом все сто восемьдесят верст до Амгинской слободы, заселенной русскими; хотя можно ехать только семьдесят семь верст, а дальше на телеге, как я и сделал. Только не требуйте колеи, а поезжайте большею частью по тропинке или целиком по болоту, которое усеяно поросшими травой кочками, очень похожими на сжатые и связанные снопы ржи. Оно довольно красиво: телега подпрыгивает, якут едет рысью там, где наш ямщик задумался бы проехать шагом.
Дорога идет всё оживленнее. Кое-где есть юрты уже не из одних бревен, а обмазанные глиной. Видны стога сена, около пасутся коровы. У Егора Петровича их десять.
Лес идет разнообразнее и крупнее. Огромные сосны и ели, часто надломившись живописно, падают на соседние деревья. Травы обильны. 'Сена-то, сена-то! никто не косит!' – беспрестанно восклицает с соболезнованием Тимофей, хотя ему десять раз сказано, что тут некому косить. 'Даром пропадает!' – со вздохом говорит он.
Больших гор нет, но мы едем всё у подножия холмов, усеянных крупным лесом. Беспрестанно встречаются якуты; они тихий и вежливый народ: съезжают с холмов, с дороги, чтоб только раскланяться с проезжим. От Амги шесть станций до Якутска, но там уже колесная езда, даже есть на станциях тарантасы. Нет сомнения, что будет езда и дальше по аянскому тракту. Всё год от году улучшается; расставлены версты; назначено строить станционные домы. И теперь, посмотрите, какие горы срыты, какие непроходимые болота сделаны проходимыми! Сколько трудов, терпения, внимания – на таких пространствах, куда никто почти не ездит, где никто почти не живет! Если б видели наши столичные чиновные львы, как здешние служащие (и сам генерал-губернатор) скачут по этим пространствам, они бы покраснели за свои так называемые неусыпные труды… А может быть, и не покраснели бы!
Амгинская станция. 8-го сентября.
Не веришь, что едешь по Якутской области, куда, бывало, ворон костей не занашивал, – так оживлены поля хлебами, ячменем, и даже мы видели вершок пшеницы, но ржи нет. Хлеб уже в снопах, сено в стогах. День великолепный. Заслышав наш колокольчик у речки, вдруг вперед от нас бросилось в испуге еще непривычное здесь к этим звукам стадо лошадей; только очутившаяся между ними корова с удивлением, казалось, глядела, чего это они так испугались. Вол, с продетым кольцом в носу, везший якутку, вдруг уперся и поворотил морду в сторону, косясь на наш поезд.
В девяти верстах от Натарской станции мы переправились через речку Амгу, впадающую в Маю, на пароме первобытной постройки, то есть на десятке связанных лыками бревен и больше ничего, а между тем на нем стояла телега и тройка лошадей.
На другой стороне я нашел свежих лошадей и быстро помчался по отличной дороге, то есть гладкой луговине, но без колей: это еще была последняя верховая станция. Далее поля всё шли лучше и богаче. По сторонам видны были юрты; на полях свозили ячмень в снопы и сено на волах, запряженных в длинные сани, – да, сани, нужды нет, что без снегу. Искусство делать колеса, видно, еще не распространилось здесь повсюду, или для кочек и болот сани оказываются лучше – не знаю: Егор Петрович не мог сказать мне этого. 'Исправные (богатые) якуты живут здесь', – сказал он только в ответ на замечание мое о богатстве стороны. 'А ржи не сеют?' – спросил я. 'Нет-с'. – 'Что ж они едят?' – 'А ячменную муку: пекут из нее лепешки с маслом и водой, варят эту муку'. – 'А за Амгинской слободой тоже сеют?' – 'Нет, там не сеют: зябнет очень хлеб, там холодно'. – 'Да ведь всего разницы верст тридцать или сорок будет'. – 'Точно-с, и сами не надивимся этому'. – 'Ловится ли рыба в речке Амге?' – 'Как же-с, разная, только мелкая'.
О дичи я не спрашивал, водится ли она, потому что не проходило ста шагов, чтоб из-под ног лошадей не выскочил то глухарь, то рябчик. Последние летали стаями по деревьям. На озерах, в двадцати саженях, плескались утки. 'А есть звери здесь?' – спросил я. 'Никак нет-с, не слыхать: ушканов только много, да вот бурундучки еще'. – 'А медведи, волки?..' – 'И не видать совсем'.
Вот поди же ты, а Петр Маньков на Мае сказывал, что их много, что вот, слава Богу, красный зверь уляжется скоро и не страшно будет жить в лесу. 'А что тебе красный зверь сделает?' – спросил я. 'Как что? по бревнышку всю юрту разнесет'. – 'А разве разносил у кого-нибудь?' – 'Никак нет, не слыхать'. – 'Да ты видывал красного зверя тут близко?' – 'Никак нет. Бог миловал'.
Мы быстро доехали до Амгинской слободы. Она разбросана на двух-трех верстах; живут всё якуты, большею частью в избах, не совсем русской, но и не совсем якутской постройки. Красная тряпка на столе под образами решительно начинает преобладать и намекает на Европу и цивилизацию. В Амге она уже – не тряпка, а кусок красного сукна. Содержатель станции, из казаков, очень холодно объявил мне, что лошадей нет: товарищи мои всех забрали. 'А лошадей-то надо', – сказал я. 'Нет', – холодно повторил он. 'А если я опоздаю в город, – еще холоднее сказал я, – да меня спросят, отчего я опоздал, а я скажу, оттого, мол, что у тебя лошадей не было…' Хотя казак не знал, кто меня спросит в городе и зачем, я сам тоже не знал, но, однако ж, это подействовало. 'Вы не накушаетесь ли чаю здесь?' – 'Может быть, а что?' – 'Так я коней-то излажу'. Я согласился и пошел к священнику. В слободе есть деревянная церковь во имя Спаса Преображения. Священников трое; они объезжают огромные пространства, с требами. В самой слободе всего около шестисот душ.
Всё сделалось, как сказал казак: через час я мчался так, что дух захватывало. На одной тройке, в скате, я, на другой мои вьюки. Часа через полтора мы примчались на Крестовскую станцию. 'Однако лошадей нет', – сказал мне русский якут. Надо знать, что здесь делают большое употребление или, вернее, злоупотребление из однако, как я заметил. 'Однако подои корову', – вдруг, ни с того ни с сего, говорит один другому русский якут: он русский родом, а по языку якут. Да Егор Петрович сам, встретив в слободе какого- то человека, вдруг заговорил с ним по-якутски. 'Это якут?' – спросил я. 'Нет, русский, родной мой брат'. – 'Он знает по-русски?' – 'Как же, знает'. – 'Так что ж вы не по-русски говорите?' – 'Обычай такой…'
Крестовская станция похожа больше на ферму, а вся эта Амгинская слобода, с окрестностью, на какую- то немецкую колонию. Славный скот, женщины ездят на быках; юрты чистенькие (если не упоминать о блохах).
'Однако лошадей надо', – сказал я. 'Нету', – отвечал русский якут. 'А если я опоздаю приехать в город, – начал я, – да меня спросят отчего…' – и я повторил остальное. Опять подействовало. Явились четверо якутов, настоящих якутских якутов, и живо запрягли. Под вьюки заложили три лошади и четвертую привязали сзади, а мне только пару. 'Отчего это?' – спросил я. 'Ту на дороге припряжем', – сказали они. 'Ну, я пойду немного пешком', – сказал я и пошел по прекрасному лугу мимо огромных сосен. 'Нельзя, барин: лошадь-то коренная у нас с места прыгает козлом, на дороге не остановишь'. – 'Пустое, остановишь!' – сказал я и пошел. Долго еще слышал я, что Затей (как называл себя и другие называли его), тоже русский якут, упрашивал меня сесть. Я прошел с версту и вдруг слышу, за мной мчится бешеная пара; я раскаялся, что не сел; остановить было нельзя. Затей (вероятно, Закхей) направил их на луг и на дерево, они стали. Я сел; лошади вдруг стали ворочать назад; телега затрещала, Затей терялся; прибежали якуты; лошади начали бить; наконец их распрягли и привязали одну к загородке, ограждающей болото; она рванулась; гнилая загородка не выдержала, и лошадь помчалась в лес, унося с собой на веревке почти целое бревно от забора.
'Теперь не поймаешь ее до утра, а лошадей нет!' – с отчаянием сказал Затей. Мне стало жаль его; виноват был один я. 'Ну нечего делать, я останусь здесь до рассвета, лошади отдохнут, и мы поедем', – сказал я.
Он просиял радостью, а я огорчился тем, что надо сидеть и терять время. 'Нечего делать, готовь бифстекс, ставь самовар', – сказал я Тимофею. 'А из чего? – мрачно отвечал он, – провизия с вьюками ушли вперед'. Я еще больше опечалился и продолжал сидеть в отпряженной телеге с поникшей головой. 'Чай готовить?' – спросил меня Тимофей. 'Нет', – мрачно отвечал я. Якуты с любопытством посматривали на меня. Вдруг ко мне подходит хозяйский сын, мальчик лет пятнадцати, говорящий по-русски. 'Барин', – сказал он робко. 'Ну!' – угрюмо отозвался я. 'У нас есть утка, сегодня застрелена, не будешь ли ужинать?' – 'Утка?' – 'Да, и рябчик есть'. Мне не верилось. 'Где? покажи'. Он побежал в юрту и принес и рябчика и утку. 'Еще сегодня они оба в лесу гуляли'. – 'Рябчик и утка, и ты молчал! Тимофей! смотри: рябчик и утка…' – 'Знаю, знаю, – говорил Тимофей, – я уж и сковороду чищу'. Через час я ужинал отлично. Якут принес мне еще две пары рябчиков и тетерева на завтра.
