— Ты куда это собрался, кретин?
— К ним.
— Иди обратно сейчас же!
— Не бойся, ничего плохого.
— Не смей…
— Ты подумала, что я буду бить им морды? — понял Стенька и чуть не засмеялся. — Не бойся, девушка. Мордобоя не будет.
Это «девушка» и снисходительный тон — так было не похоже на Стеньку, что Аделина убрала руку с его плеча.
— Тебя мало давеча разукрасили? — по инерции все же спросила она.
— Я семинарист.
— Ну и что?
— Я предложу им свои услуги. Сделаю то, от чего отказался отец Михаил. Православная церковь…
— Дурак, — зло сказала Аделина. — Дурак, — повторила она, раскатывая «р» с чувством, на манер сердитых мещанок из Автово. — Нужен ты им. Иди обратно в бар!
— Не волнуйся, — сказал он еще снисходительнее.
А пусть идет, подумала она. Над ним посмеются — и только.
— Куда он там намылился? — спросил Эдуард, поднимаясь, чтобы идти за аптечкой, у вернувшейся Аделины.
Аделина села к столу боком, закинула ногу на ногу, и налила себе коньяку. И не ответила.
— Звероборец пошел услуги предлагать, — объяснил Эдуарду отец Михаил, от которого мало что можно было скрыть, даже в его теперешнем состоянии. — Кажется, у меня сломано ребро, но точно не знаю. — Он потрогал ребра слева. — Погорячились мальчики. Потеплеют к вечеру. С такой рожей меня перед камерой ставить нельзя — сколько грима ни накладывай.
Эдуард вышел. Марианна только качала головой испуганно. Некрасов встал, отошел к окну, отодвинул занавесь и вдохнул влажный ветер.
Именно в этот момент в бар вошел оправившийся от шока полунасильственного перемещения в «Русский Простор» из новгородского НИИ, и успевший привести себя в порядок в отведенном ему номере, Лев Пушкин.
Биохимик Пушкин оказался полноватым, круглолицым, чисто одетым, симпатичным биохимиком, приемлемого вида, с хорошими манерами, брюнет с ранней сединой, лет сорока. Глаза у него время от времени слезились из-за контактных линз с дефектом — он стеснялся носить очки, о чем тут же и объявил, войдя в бар.
— Ученый еврей в очках — это больше чем штамп, — объяснил он. — Это символ еврейского кретинизма. Меня зовут Лев Пушкин, очень приятно, и так далее. Сейчас я буду сплетничать.
Все повернулись к нему. Некрасов кивнул Пушкину мрачно. Они с Пушкиным были, очевидно, знакомы.
— О, здесь есть коньяк. И даже чистый стакан. Вы знаете, — засплетничал Пушкин, ворочая в ладонях снифтер, — а Трувора на самом деле зовут Порфирий. В детстве родители называли его Пуся. Впрочем, это совершенно не важно, совершенно!
Некрасов нехотя вернулся к столику и сел.
— Мне по секрету сообщили армейские, — доверительно продолжал Пушкин, — что здесь где-то присутствует сам, лично, знаменитый, великолепный Кудрявцев, светоч, надежда и радость новгородской исторической мысли! Где он?
— Лев, не пролейте коньяк мне на брюки, — наставительно сказал Некрасов. — Кудрявцев у себя в номере.
— Сидит и глядит на одинокую лучину, — решила сострить Марианна.
Во время второго выступления она, профессионально пропагандируя теорию Кудрявцева, неожиданно поймала себя на том, что почти верит в то, что говорит. Эта мысль с тех пор не давала ей покоя.
— Некрасов, мне все про вас говорят, что вы веселый и заводной, — Пушкин повернулся к Некрасову. — Но как только мы с вами встречаемся, вы почему-то сразу переходите на менторский тон и становитесь невыносимо скучны.
— Вы кто по профессии? — спросила Марианна.
— Биохимик, естественно, — живо откликнулся Пушкин. — Биохимия — самая передовая наука сегодня. Ого-го, какая наука! Страсть!
Он сделал большие глаза. И Марианна невольно улыбнулась.
Уединившись у рояля с Некрасовым, Пушкин слегка посерьезнел и спросил более или менее напрямик:
— Ну и чего здесь… э… вообще-то?
— Вам не сказали?
— Мне сказали, что настало новое время и что я должен прочесть что-то вроде импровизированной лекции на тему кризиса в научном мире. Перед телекамерой. Неужели действительно переворот?
Некрасов вздохнул.
— Может и переворот. Электричества нет. Скоро горячей воды не будет. Из гостиницы никого не выпускают. Вас сюда привезли наши доблестные солдаты?
— Да.
— Читать лекцию.
— Да, представьте себе. Кризис в научном мире — это, знаете ли, та еще тема, — Пушкин недовольно наморщил пухлые щеки, втягивая судорожно ртом воздух — очевидно, он недавно бросил курить. — Я бы с гораздо большим удовольствием прочел бы лекцию об антисемитизме.
— В научном мире?
— Можно и в научном, какая разница. Антисемитизм — такая тема благодатная, а главное — все сочувствуют, или делают вид, что сочувствуют, или сочувствуют во имя общего прогресса, или начальник еврей — да мало ли что! Но — сочувствуют, а это самое благодатное и есть. Евреев всем жалко, или делают вид. А науку никому не жалко. Скажут — так ей и надо, науке — вот и провал лекции. Кто этот негр? Москвич?
— Вообще-то он американец.
— Настоящий?
— Какой-то знакомый Трувора, подозрительный тип. Но дело не в нем. Знаете, у всех нас здесь имеется совершенно реальная возможность не выйти из этого заведения живыми.
— Да? — Пушкин загрустил. Видно было, что он не очень в это верит, но ему все равно грустно. — Ну вот. Вот тебе и лекция. И связи нет. Жена у меня испереживается вся. Она у меня хохлушка, сковородками кидается, когда истерикует.
— Часто истерикует?
— Последнее время очень часто. С тех пор как дети разъехались — сын в институт, дочь замуж вышла. Ее дети, между прочим, не мои. Дура. Все время орет. Кричит — блядь, столько богатых жидов кругом, угораздило меня именно за тебя выйти, козел, шантрапа бесштанная, хуже москаля! Что толку с того, что ты ученый? Ученые на мерседесах ездят, а у тебя на троллейбус денег нет. И так далее. А вы женаты?
— Разведен.
— Везет же людям. Вы тоже им лекции читаете?
— Да.
— О праве?
— Об экономике.
— Глупо как-то. Телепередачи с лекциями, а телевизоры не работают по всей области.
— Послушайте, Лев, вы действительно не понимаете, что происходит, или прикидываетесь?
— Хмм…
