вашими головами, ни волосы демонов не могут коснуться ваших стоп, когда те проходят под вами: я налагаю на вас проклятие, навсегда превращаю в пример для всех: вы станете серыми цаплями, ныряя в глубокие пруды и летая по миру в час, когда он наиболее полон сумрака и печали, забыв пламенники звезд и еще не узрев солнечного пламени; и вы обучите других цапель, и станут они, вам подобно, навсегда примером для всех; и смерть ваша будет приходить случайно и непредвиденно, лишая ваши сердца уверенности.
Голос старого ученого стих, но контрабандист все еще склонялся над ружьем, силясь понять рассказанное; и он все более и более склонялся, грезя, как вдруг натяжение четок пробудило его. Ученый подполз к нему по траве и пытался стянуть крест пониже, чтобы суметь поцеловать его.
– Не смей касаться святых четок! – крикнул контрабандист, отбрасывая тонкие пальцы стволом ружья. Он не дрожал, ибо старец со вздохом упал на траву, недвижимый. Бруэн склонился, изучая эту груду черных и зеленых одежд, и страх окончательно покинул его, ведь он понял, что старому ученому было нужно нечто, имеющееся у него; а увидев, что тот так и не дотянулся до креста, старик совсем успокоился. Конечно, думал он, если этот большой плащ и другой, нижний плащ, окажутся не тяжелыми и не дырявыми, святой Патрик снимет с них проклятие и оставит в пользование человеку. Но черно-зеленые одежды отстранялись от его пальцев; пока он дивился этому, легкий ветерок повеял над прудом, превращая старого ученого мужа и его одеяния в кучку пыли, и та становилась все меньше и меньше, пока, наконец, ничего не осталось на сочной зеленой траве.
Где нет ничего, там Бог
Маленькие плетеные хижины Тиллаха, в которых братья обыкновенно молились или склонялись над рукоделием, когда сумерки выгоняли их с полей, опустели – суровая зима собрала всех монахов в одном небольшом деревянном доме, стоявшем в сени деревянной же церкви; и аббат Малатгенеус, брат Голубок, брат Смелый Лис, брат Петер, брат Патрик, брат Гусля, брат Красобров и прочие, не заслужившие еще собственных имен в великой битве, сидели вокруг очага – люди с обветренными лицами: кто-то чинил верши для ловли угрей, кто-то мастерил силок для птиц, связывал поломанную рукоять лопаты, или писал в большой книге, или украшал каменьями ящик для книг; а на камышовой подстилке у их ног лежали ученики, те, что когда-то станут монахами – это было здание школы; казалось, что их молодость заставляет огонь в очаге прыгать и трещать. Один из учеников, мальчик восьми – девяти лет, именем Олиол, смотрел в дымоходное отверстие крыши на звезды, появлявшиеся и уходившие среди дыма, смотрел очами кроткими, словно глаза полевых зверей. Вдруг он повернулся к брату, который писал что-то в книге (его обязанностью было учить детей) и спросил: – Брат Голубок, а к чему привешены звезды? – Монах, радуясь такой любознательности, проявленной тупейшим из учеников, отложил перо и отвечал: – Есть девять хрустальных сфер, и к первой прикреплена Луна, ко второй – планета Меркурий, к третьей – планета Венера, к четвертой – Солнце, к пятой – планета Марс, к шестой – планета Юпитер, а к седьмой – планета Сатурн; все это блуждающие звезды; к восьмой сфере прикреплены звезды неподвижные; но девятая сфера сделана из субстанции, которую дыхание Божие движет с начала времен.
– А что за всем этим? – спросил ребенок. – За этим нет ничего, там только Бог.
Тогда взор ребенка обратился к ящику для книг, на котором блистал огромный рубин; и дитя спросило: – Почему брат Петер поместил этот большой рубин на стенку ящика?
– Рубин есть символ любви Божией.
– А почему рубин есть символ любви Божией?
– Потому что он красен как пламя – пламя сжигает все, а где не остается ничего, там Бог.
Ребенок погрузился в молчание, но вдруг вскочил и воскликнул: – Там снаружи кто-то есть!
– Нет, – отвечал монах, – это только волки; я слышал, как недавно они хрустели по снегу, проходя неподалеку. Они осмелели, потому что зима прогнала их с гор. Вчера ночью они ворвались в стадо и зарезали много овец, и если мы не проявим бдительности, они истребят всех животных.
– О нет, это шаги человека, они так тяжелы; но я также слышу и шаги волков.
Не успел он сказать это, как кто-то три раза негромко постучал в дверь.
– Я пойду открыть. Ведь ему холодно снаружи.
– Не открывай; это может быть оборотень, он истребит всех нас.
Но мальчик уже открыл тяжелый деревянный засов, и все лица – многие из них изрядно бледные – обратились к медленно открывавшейся двери.
– Он носит крест и четки, это не может быть оборотень, – сказал ученик, и человек с бородой, запорошенной снегом, с волосами столь длинными, что они падали ему на пояс, в разорванном плаще, не скрывавшем изможденное грязное тело, вошел внутрь, обводя всех взором мягких, горящих восторгом глаз. Он немного постоял у очага; но когда его взгляд нашел аббата Малатгенеуса, гость воскликнул: – О милосердный аббат, позволь мне войти и высушить у огня мои одежды и мою бороду; не смею я умереть от холода гор, разгневав Господа напрасным мученичеством.
– Иди к огню, – отвечал аббат, – согрейся, и поешь – мальчик Олиол принесет тебе еды. Как грустно видеть, что один из людей, ради которых умер Христос, может быть столь беден.
Гость уселся у очага, и Олиол принял его мокрый плащ, а также принес хлеб, мясо и вино; но человек съел только хлеб, и отстранил от себя вино, прося воды. Когда его волосы начали высыхать, а члены перестали дрожать от холода, он заговорил:
– О благословенный аббат, сжалься над бедняком, сжалься над нищим, что год бродил по пустым местам, и дай ему работу, сколь бы тяжелой ни была она; ибо я беднейший из Господних нищих.
Тогда братья стали обсуждать, какую работу можно дать ему, и вначале не придумали ничего: для всякого труда находились руки в их малой обители; но наконец кто-то вспомнил, что брат Смелый Лис, чьей работой было вращать тяжелый жернов на ручной мельнице, ибо он был слишком глуп для более сложного послушания, становится стар для такой тяготы; так, со следующего утра, нищий стал вращать ручной жернов.
Прошли холода, весна сменилась летом, но жернов никогда не простаивал, и никогда не вращался он под жалобы и проклятия – если кто приходил к мельнице, то слышал, как работник поет, крутя тяжелую рукоять. Последние следы зимнего уныния покинули эту веселую общину, когда Олиол, всегда тупой и неспособный к учению, поумнел; это было тем более удивительным, что случилось как-то сразу. В некий
