Сердце весны
Древний старец, с лицом почти столь же бесплотным, как птичья лапа, в задумчивости сидел на каменистом берегу плоского, заросшего островка, закрывающего собой широкую часть озера Гилл. Рядом с ним сидел рыжеватый юноша семнадцати лет, и смотрел, как ласточки пикируют к воде, охотясь на личинок. Старик носил одежды из потертого синего бархата, а юноша был во фризовом плаще и синей шляпе, на груди его болтались синие четки. За ними, полускрытый среди деревьев, виднелся монастырек. Уже давно был он сожжен святотатцами из королевской партии, но юноша покрыл здание тростниковой крышей, чтобы старику было где провести остаток дней. Сада возле монастыря он, однако, не коснулся лопатой, и лилии с розами обильно цвели там, пока их посрамленная красота не стала подавляться разросшимися папоротниками. За лилиями и розами папоротник стоял таким густым, что ребенок мог бы укрыться в нем, даже и встав на цыпочки; а еще дальше росли кусты миндаля и низкие дубки.
– Учитель, – спросил парень, – это долгое созерцание и труды ваши, ваши приветствия ясеневым посохом всякой твари, живущей в воде, в кустах миндаля и среди дубов – все это слишком тяжело вам. Отдохните от трудов хоть немного, потому что ваша рука сегодня тяжелее давит на мое плечо, чем когда- либо раньше, и ваши ноги ступают неуверенно. Говорят, что вы старше орлов, но вы не желаете отдыха, сей принадлежности почтенного возраста. – Он говорил резко и импульсивно, словно вкладывая сердце в каждое слово, каждую мысль данного мига; а старец отвечал неторопливо и обдуманно, будто его сердце погрузилось в далекие дни и прежние дела.
– Я скажу тебе, почему не могу отдыхать, – отвечал он. – Ты по праву можешь узнать это, ибо пять и более лет служил верно, и даже со страстным рвением, удаляя тем самым рок одиночества, который вечно преследует мудреца. А сейчас, когда конец моих трудов и торжество моих надежд близки, тебе просто необходимо познать все.
– Учитель, не думайте, что стану раздражать вас вопросами, – продолжал ученик. – Мое дело – хранить огонь в очаге, прикрывая от дождя и порывов сильного ветра, дующего меж дубов; и доставать вам книги с полок; и разматывать толстый многоцветный свиток с именами Сидов; и сохранять сердце мое верным и нелюбопытным; я понимаю, что Бог в щедрости Своей дал особую мудрость каждому живущему, и моя мудрость – вот в этих делах.
– Да ты боишься, – воскликнул старик, и взор его сверкнул неожиданным гневом.
– Иногда ночами, – сказал юноша, – когда вы читаете, с волшебным посохом в руке, я выглядываю из дверей и вижу то серого великана, гонящего свинью меж кустов, то карликов в красных колпаках, выходящих из вод озера, ведя перед собою стадо маленьких коров. Этих карликов я не очень боюсь, потому что, подойдя к дому, они доят коров, и пьют пенящееся молоко, и начинают танцевать; а я знаю – у любящих танец сердца добрые; но я все равно страшусь. Еще мне боязно высоких белоруких дев, что появляются из воздуха и медленно движутся туда и сюда, плетя венки из роз и лилий и встряхивая своими живыми движущимися волосами – я заметил, что пряди говорят меж собою, отвечая на думы дев, то вздымаясь, то плотно укладываясь на головах. Лики их мягки и добры, но, Энгус, сын Форбиса, я боюсь всех этих созданий, боюсь народа Сидов и тех искусств, что призывают их.
– Почему, – отвечал ему старик, – страшишься ты древних богов, укреплявших перед бранью копья твоих предков, и малого народца, выходящего по ночам из глуби озер, поющего между огнями своих костров? Даже в наши худые времена по-прежнему избавляют они от пустоты мира сего. Но я хотел рассказать, почему должен размышлять и трудиться, когда иные погружаются в сон старости – ибо теперь придется мне размышлять и работать без твоей помощи. Когда ты сделаешь ради меня одну последнюю вещь, ты сможешь уйти, и построить себе домик, и возделывать поля, и выбрать жену из достойных дев, и забыть древних богов. Я сохранил все золото и серебро, данное мне графами, и рыцарями, и помещиками за охранение от ведьм, от дурного глаза и любовного наваждения; и все данное женами графов, и рыцарей, и помещиков за изгнание Сидов, наводящих порчу на скот и крадущих масло из маслобоек. Я хранил все это до дня, в который будет завершен мой труд; и сейчас, когда завершение близко, ты получишь золота и серебра достаточно, чтобы сделать прочной крышу твоего домика и полными подвалы и амбары. Всю мою жизнь искал я открыть Тайну Жизни. В юности я был несчастлив, ибо знал, что юность проходит; в зрелости я был несчастлив, ибо знал – близится старость; и потому предал себя с юности до старости поискам Великой Тайны. Я жаждал жизни, способной объять столетия, я презирал жизнь восьмидесяти жалких зим человеческих. Я хотел быть – нет, буду! – подобен Древним Богам нашей земли. Юношей прочитал я в иудейском манускрипте, найденном в испанском монастыре, что бывает одно мгновение (после того как Солнце войдет в Овна и до того, как оно выйдет изо Льва), когда звучит песнь Бессмертных Сил; и тот, кто уловит это мгновение и услышит Песнь, тот сам уподобится Бессмертным; я вернулся в Ирландию и спрашивал волшебный народ и знахарей, знают ли они об этом мгновении; но все, что я услышал – что никому не удастся определить такое мгновение при помощи грубых песочных часов. Тогда я предался магии, созерцая и работая, чтобы призывать к себе Богов и Духов, и вот, сегодня один из Духов сказал мне, что мгновение близко. Один из носящих красные колпаки, чьи губы омочены в молочной пене, прошептал мне это на ухо. Завтра, в конце первого рассветного часа, я уловлю это мгновение и тогда смогу пойти в южные страны, и построить дворец из белого мрамора, окруженный апельсиновыми садами, и собрать вокруг себя храбрых и прекрасных, и войти в вечное царство Юности. Но, чтобы я смог услышать Песнь целиком – так сказал мне карлик, чьи губы омочены молочной пеной – ты должен собрать груду зеленых ветвей и свалить их перед дверью и окнами моей комнаты, и положить на крышу зеленый тростник, и покрыть стол мой розами и лилиями монахов. Сделай это ночью, а утром, на исходе первого рассветного часа, приходи и узри меня.
– Тогда вы станете юным? – спросил ученик.
– Я буду так же молод, как ты. Но сейчас я стар и слаб, так что помоги мне сесть в кресло и взять книгу.
Когда парень оставил Энгуса, сына Форбиса, в его комнате и зажег лампу, источавшую, по некоему замыслу колдуна, ароматы нездешних цветов, он пошел в лес и начал рубить зеленые побеги миндаля, и резать стебли тростника на западном берегу островка, та, где скалы уступали место мелкому песку и мягкой глине. Стемнело, пока он заготовил потребное количество, и стояла уже глубокая ночь, когда он поместил последнюю кучу ветвей на положенное место и отправился за цветами. Была одна из тех прекрасных и теплых ночей, в которые все кажется вырезанным из драгоценных камней. Лес Ищейки вдалеке виделся изготовленным из зеленого берилла, а воды, отражавшие его, мерцали как бледные опалы. Розы сверкали рубинами, а лилии имели тускло-жемчужный оттенок. Все приобрело вид как бы вещей бессмертных, все, кроме светлячка, чье слабое пламя все мелькало в тенях, перемещаясь то туда, то сюда – единственное, казавшееся живым, казавшееся преходящим словно надежда смертных. Паренек собрал много лилий и роз и, засунув светлячка среди их рубинов и жемчужин, внес в комнату, в которой старик уже погрузился в дрему. Охапку за охапкой выкладывал он цветы на пол и на стол; осторожно прикрыл дверь, набросил ветви и сам кинулся на подстилку из тростника, отдаваясь сну о счастливой зрелости, в котором и жена была рядом, и звенел в ушах детский смех. На заре он поднялся и пошел к берегу, держа песочные часы. Он сложил в лодку хлебы и флягу с вином, чтобы учитель не нуждался в еде, отправляясь в новые странствия, а затем уселся, ожидая, пока истечет час. Постепенно начинали петь птицы; когда последняя песчинка упала в нижнюю колбу часов, все кругом переполнилось мелодией птичьего пения. Это был самый живой и прекрасный миг года: можно было расслышать, как бьется сердце весны. Он встал и пошел к наставнику.
