Красавицы» и на этом остановил незапланированное развлечение. Менеджер был уже на пути к роялю, но мой клиент его опередил.
Он говорит — Это просто замечательно было. Даже не знаю, как можно вас отблагодарить.
Подошла его дама и остановилась за ним. Я подумал, что нужно действовать быстро, и сказал — Сэр. (Остальные пока что радовались и хлопали). Сэр, очень сожалею, но озорство наше может нам стоить будущих ангажементов. На сегодня танцы не были запланированы.
Он говорит — О! Видно, что он вежливо сожалеет. Богатые не любят, когда о них думают, что они равнодушны к проблемам менее состоятельных классов. Он говорит — Прошу меня простить. Не могу ли я как-то помочь, посодействовать?
Я говорю — Можете. Поговорите с менеджером. Вот он как раз сюда идет.
Подошел менеджер.
Мой клиент заговорил — очень веско. Говорит — Сэр! Это моя вина, от начала и до конца. Боюсь, что это я заставил этих прекрасных исполнителей сыграть то, что мы сейчас слышали. Примите мои извинения. Что в моих силах — заплатить ли штраф, или еще что-нибудь — скажите, и я сделаю. Но, пожалуйста, пусть то, что здесь произошло, никак не скажется на статусе музыкантов в этом заведении. Повторяю, они не хотели играть то, что играли, и согласились только, когда я настоял.
Менеджер поджал губы, поправил парик, и сказал что-то, я не расслышал. Не расслышал я потому, что внезапно и неожиданно я узнал в даме, сопровождавшей моего благодетеля, миссис Уолш.
Она меня не узнала.
Черты лица у меня не очень запоминающиеся. Бабушка моего отца была белая, из северной Германии, отсюда мои тонкие губы и у отца — голубые глаза. Я часто льщу себе, что я достаточно привлекательный, чтобы женщинам нравилось мое галантное и сексапильное общество. Тем не менее, есть в моих чертах что-то жалко-банальное — во всем, в лице, в теле, в осанке, в манерах — вот люди меня и не запоминают.
Но, скажете вы, откуда тебе было точно известно, что это именно миссис Уолш? Ха. Точно — не известно. Я же не художник, я лица не запоминаю в точности. Я — бедный, борющийся за существование музыкант, нагруженный комплексами и капризами, зарабатывающий себе на жизнь честным трудом. Мне было восемь лет, когда я ее видел последний раз. Пятнадцатилетний интервал — это много, не говоря уж о том, что детское восприятие отличается от взрослого. Женщина, которая когда-то выгнала меня из комнаты с роялем, была русая. Женщина, на которую я теперь смотрел, волосы имела вьющиеся, пепельно- блондинистые, до плеч. Было ей за сорок, что по времени совпадало, и улыбалась она мне благосклонно.
И вдруг она говорит:
— Вы очень хороший пианист.
Вроде бы, она имела это в виду. Подчиняясь импульсу, я привстал со скамьи, посмотрел ей в глаза и, надеясь, что не выгляжу идиотом, выпалил что-то вроде — Не хотите ли, я сыграю что-нибудь специально для вас?
Предложение ее смутило. Она мигнула. Затем она взяла себя в руки и сказала, слегка испуганно — Если хотите. И улыбнулась боязливо.
Дамы и господа, уверяю вас — я потерял всякий контроль над событиями. Момент ли, атмосфера ли, совпадение — что-то держало меня железной хваткой, направляло и наставляло. Особой любви к драматизму у меня нет, и формы я не очень-то придерживаюсь. Что-то вне меня сказало, что нужно играть Ми-Минор, Шопена — да! И я сообразил, что я делаю, только когда отыграл уже тактов двадцать. Миссис Уолш не знала, как реагировать, возвращаться ли к своему креслу, или к боку ее кавалера, или чего, но просто стояние показалось ей, наверное, неправильным. Ее компаньон продолжал торговаться с менеджером. Миссис Уолш улыбнулась неуверенно, вступила на подиум, и облокотилась на крышку рояля. Я переключился на до-диез минор, чтобы подчеркнуть момент, а заодно не лупить почем зря по расстроенной клавише. В конце концов мне удалось погрузиться в музыку и забыть о миссис Уолш, ее компаньоне, менеджере, группе, и остальном мире. Играл я как маньяк, и Вселенная поняла и откликнулась, обнимая меня и лаская, и поощряя усилия. Она слилась с музыкой и с моими пальцами и запястьями, и моей правой ногой. Кстати о правой ноге — педалирование мое, обычно расхлябанное, залихватское на слух многих, вдруг стало очень точным. Пот стекал по моему лицу. Я бегал вверх и вниз по клавиатуре, подчиняясь неумолимым приказам Шопена и почти рыдая над невозможно грустными пассажами небесной чистоты и неизмеримой глубины. Этот [непеч. ] поляк, люди не имеют права писать такую музыку. И вдруг — бах! — опус кончился. Я поднял голову, тяжело дыша. Где-то вдали какие-то бесполезные кретины трепались себе, но пространство непосредственно вокруг подиума притихло. Я повернул голову медленно направо и сошелся взглядом с миссис Уолш, которая только начала распрямляться. Очень бледная она была, а может это свет такой был, не знаю, ни [непеч. ] не знаю! Из ниоткуда возникла вдруг рука Джульена, протягивающая мне бутылку с водой. Я взял бутылку, посмотрел на нее бессмысленно, и поставил на крышку рояля.
Подошел компаньон миссис Уолш и положил дружескую руку на мое плечо.
Он говорит, типа, одобрительно — Я знал, что вы хороши. Я не знал до этого момента, насколько хороши. Дорогой мой, вы пойдете очень далеко.
Да, если полиция не велит свернуть и остановиться на обочине.
И вдруг, будто кто-то повернул выключатель, на меня свалился шквал аплодисментов. Мой благодетель присоединился к шквалу. Разговаривающие в глубине помещения перестали трепать своими дурными языками и уставились. Я глянул на миссис Уолш. Она не хлопала. Глаза ее сверкали, рот был полуоткрыт. Фукс попытался исполнить каденцию на своем басе, но Паркер хлопнул его по уху, и он затих.
Благодетель мой говорит — Нет ли у вас визитной карточки?
Я встал, поняв наконец, что нахожусь в легком трансе, вынул бумажник, и дал ему карточку. Он вложил ее в свой нагрудный карман, что является дурным тоном.
Джульен посмотрел на меня красноречиво. Я понял и тронул клавишу. Вежливый джаз, символ всеобщего равенства, устранитель стесняющей тишины. Порядок был восстановлен в течении следующих пяти минут, и разговоры в помещении продолжились. Многие посетители поблагодарили меня, прежде чем уйти, в тот вечер, и я улыбался им рассеянно. Благодетель и миссис Уолш ушли около полуночи. Он подождал, пока я устрою перерыв, и снова сделал мне комплимент, сказав, что я очень хорош, и что он посмотрит, не сможет ли он мне помочь с ангажементами.
Что я хорош, я и так знаю. Не все слова дешевы, но банальности — все. Я бы предпочел деньги.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЗА КУЛИСАМИ
На улице было темно. Малком должен был скоро приехать. Поспорив немного с родителями (они настаивали, что он хороший парень и так далее), Зиния, девушка, на чьи сиськи Юджин Вилье почти никогда не смотрел, та, о которой он думал, что она слишком молода и глупа, чтобы ее принимать всерьез, вылетела из гостиной хлопнув дверью и побежала наверх, прыгая через три ступеньки.
Полчаса она провела в своей комнате, обиженная, жалея себя. Изучив свое отражение в зеркале, она решила, что она красивая — худенькая, миловидная, и переполненная трагическим изяществом.
Ее ровесники казались ей скучными и безмозглыми. Им нечего было ей предложить. Она бы и хотела им что-нибудь предложить, но ничего не могла придумать такое, на что бы они польстились. Она предпочитала общаться с людьми постарше — и таким образом появились Малком и Юджин, оба старше ее. К сожалению, поскольку некоторые остаточные признаки подростковости, которых она не замечала, все еще наличествовали в ней (яростное жевание резинки, любовь к намеренно уродливой одежде, и так далее), Юджин относился к ней скептически.
Монетка-пенни влетела в окно и приземлилась, звякнув, на полу. Зиния мрачно посмотрела на фотографию Юджина на прикроватном столике, поднялась, и подошла к окну.
Сидя на дереве, бросавшем тень на газон и часть улицы, в пяти ярдах от окна, на нее глядел
