разумные, вроде вашего покорного слуги, используют их как библиотеки. Всегда есть кафе на втором этаже. Вы берете что-нибудь с полки, садитесь, как храбрый властелин из ушедших эпох в уютное кресло и пьете себе свой кофе медленно, общаясь с каким-нибудь великим умом прошлого, каким-нибудь нечесаным небрежным чудиком из Германии или Франции или Италии или России или Саудовской Арабии, у которого было много мудрости и свободного времени, и не было систематических знаний. В подростковом возрасте я, помню, погружался целиком в книги о Дизраели, Гарибальди, Стендале, (или же в книги, написанные ими самими), или о нашем собственном мистере Джефферсоне, оригинальном мыслителе со страстью к хорошей одежде, который имел рабов но не гордился этим. Мне до сих пор нравится читать эссе или биографии, но в данный момент я больше увлекаюсь художественной литературой. Дело в том, что когда читаешь какого- нибудь мыслителя, то спорить с ним, или дискутировать — невозможно. Какой же кайф тогда, а?
Всю историю политические мыслители были экстремисты — или кажутся таковыми. Либо они слепо верили в человечество, либо считали его совершенно безнадежным. По их мнению, среднестатистический Джо был либо неоткрытым гением, либо абсолютным кретином. Обе точки зрения основаны, похоже, на непросвещенном атеизме. Да ну! Ежели подумать — ну, решили они не верить в Бога — это их проблема, а не наша. И все же, и все же… Скажу лишь, что не готов признать… и что это трудно переварить… что вся многотысячелетняя человеческая борьба за достойные отношения между людьми, все эти миллионы жертв, дюжины героев, разрушенные и вновь созданные идеалы, щедрые самопожертвования — все это произошло лишь для того, чтобы посредственный Джо мог набить себе брюхо три раза в день. Я не профессиональных революционеров имею в виду. Эти получили свой кайф, или же, в библейской терминологии, свою награду. Нет, не о них я. Я — о романтических идеалистах нескольких столетий, людей, восстававших против системы просто потому, что им было жалко стоящих рядом, тех, кого они называли ближними. Такой идеалист для меня, сына нашей спорадически информированной эпохи — трагическая фигура. Те, для чьего благосостояния они жили и умирали — нынче прилагают усилия, чтобы никто из таких борцов не мог снова восстать и погнать волну. У Христа не было иллюзий по поводу тех, за кого он умирал; а романтики верили в фундаментальную святость людей, которых они пытались спасти. Отсюда их посмертное сходство с доктором Франкенстайном и моя жалость по отношению к ним и чувство вины — не являюсь ли я сам частью системы, которая возвеличивает их имена, но искореняет их дух?
Я был занят чтением какого-то рассказа Толстого, и слишком увлекся, чтобы сразу заметить чье-то присутствие у моего столика. Женское присутствие. Нетерпеливая тонкая рука коснулась моего предплечья, и Мелисса — вот уж кого не ждали — сказала, «Привет, Юджин». Сидела, небось, минут пять, ждала, пока я голову подниму.
Я посмотрел на нее невинно, ну, может, слегка сердито. Она сидела в кресле напротив, положив ногу на ногу. Улыбнулась солнечно. Граждане из среднего класса так солнечно улыбаться не умеют — пытаются, но получается искусственно. У Мелиссы улыбка была искренняя и благосклонная, как у ученого со скальпелем в руке, собирающегося произвести хирургический эксперимент над симпатичной собакой.
Мелисса — породистая брюнетка.
Она говорит — Тебе нравится Толстой?
До этого момента я никогда бы не подумал, что фамилия русского писателя девятнадцатого века может звучать так сладострастно. Я сразу понял, чем может закончиться этот разговор. У Мелиссы были цели, и мне эти цели не нравились.
Отношения мужчины и женщины, в которых партнеры не пытаются друг друга в каком-то смысле использовать, редки. Это понятно. И все-таки — быть африканской частью межрасовой пары… в коей партнерша ищет путей обогатить свою любовную жизнь… когда от тебя требуют, чтобы ты помог создать иллюзию нелегальной связи… — нет уж, дамы и господа. Не моя чашка вчерашнего тухлого чая. Дух прошлого страны, работорговля и все, с нею связанное, все еще давит на нас. И использовать это прошлое как любовный стимулятор — на мой взгляд подло, хотя, должен признать, хоть и в частном порядке — немалое число весьма счастливых семей именно таким образом и создалось, несмотря на пример Зинии. Нет никаких гарантий, что я сам не пожелал бы участвовать в такой связи, будь я белым или женщиной. Но это между нами, не рассказывайте никому, пожалуйста.
А впрочем, все это была бы ерунда — если бы Мелисса мне хоть немного нравилась. Увы. Она была красивая молодая женщина с прекрасными ногами и трогательно тонкой талией, с привлекательной грудью, которая грациозно и спокойно стояла без всякой поддержки. Пальцы были у нее длинные, ногти формы арахисовых орехов. Неправильных черт в ее лице не было совсем. Волосы темные, шелковистые, глаза с романтической зеленоватостью. Столетием раньше она могла бы стать прекрасной моделью для Сарджента, гораздо лучше, чем девица с розой, несравненно лучше, чем капризная наложница банкира. А то еще — проведите без женщины шесть месяцев, и Мелисса вполне подойдет на роль долгожданной награды — любому мужчине, чья кровь красна. Не говоря уж о естественном шарме, свойственном представителем высших классов, который она прямо-таки излучала, так что все оглядывались.
Я предложил ей пойти куда-нибудь и выпить. Не знаю, зачем.
Есть на Восемьдесят Восьмой Стрит, недалеко от Второй Авеню, бар с такими креслами… ну, знаете… стилизованными под викторианский нонсенс, но сконструированными в соответствии с сегодняшними психологическими стандартами. Помещения в баре капризно освещены, наличествуют зеркала и некрасивые картины маслом, и весь этот декор автоматически увеличивает стоимость каждой рюмки и каждого стакана на два-три тяжелым трудом заработанных доллара. На двери висит объявление, что, мол, только в определенной одежде можно заходить, дабы не ломились в бар жители менее благополучных районов. Преимущественно белым завсегдатаям милостиво позволено, конечно же, одеваться во что угодно кроме купальных халатов. Я водил в этот бар белых женщин раньше, без проблем. На этот раз, как и раньше, бармен, не будучи безгранично счастлив моим присутствием, не возражал открыто, хоть и перестал улыбаться кретинской улыбкой на какое-то время. Ну, что сказать. Когда придет революция, мы его первого поставим к стенке.
Мелиссе место было внове. Она не поняла, что для среднего класса все это символизирует роскошь — девушка из черного гетто тоже не поняла бы. Ее высочество изволили слегка позабавиться обстановкой. Она заказала себе пиво Басс.
Некоторое время мы обсуждали погоду, что нас обоих рассмешило. Светская беседа удавалась ей лучше, чем Уайтфилду. Затем непонятным образом мы перешли на другую тему — о погибшей принцессе. Мы оба были ужасно несправедливы к ее памяти. Внезапно Мелисса перевела разговор на прошлое своей матери и поведала мне несколько потрясающих вещей, уверенная в своих чарах и относясь ко мне как к любовнику. Меня это несколько смутило.
Отец Мелиссы умер в возрасте восьмидесяти пяти лет.
Как, прости?
Восемьдесят пять.
Ничего особенного, если подумать. Ну, женился шестидесятилетний на двадцатилетней девушке — это часто бывает — это почти традиция в некоторых районах. Обычно это связано с большими деньгами и талантом, больше денег, чем таланта.
Посетители бросали иногда на нас незаметные взгляды. Межрасовые пары в нашем городе все еще интригуют население. Граждане обычно либо вежливо удивлены, либо поддерживают с энтузиазмом, и оба эти варианта поведения — слегка оскорбительны для черной половины, в то время как белая половина чувствует себя сладко виноватой. Какой-то патриот мужского пола подошел попросить огня — собирался выйти покурить. Мелисса протянула ему спички. Дешевая зажигалка из пластика торчала из нагрудного кармана патриота. Он взял спички и вышел, а за ним вышли несколько его друзей.
Мой четвертый скотч ухудшил мне настроение. Заметя это и боясь возможного взрыва эмоций — она меня плохо знала — Мелисса объяснила, что ей нужно бежать. Мы обменялись номерами телефонов. Первые три цифры ее телефона говорили, что она не живет с матерью или по крайней мере не любит, когда кто-то ей туда звонит. Мы вышли, она махнула рукой, подзывая такси и спасая меня от стеснений и неудобств — когда я жду такси на Второй, штук пять всегда проедет мимо, и только шестое остановится. Сволочи, расисты. Включая негров. Я сошел с тротуара и открыл ей дверь машины, стараясь не глядеть на шофера. Перед тем, как нырнуть в машину, Мелисса поцеловала меня в щеку. Таксист — того же расового происхождения что и я, более или менее, ухмыльнулся и включил счетчик. Когда он отъехал, я увидел на противоположной стороне авеню Зинию, с презрением на все еще подростковом лице глядящую на меня. Я
