посмотрела в направлении официантки. Никакого эффекта. Она повернула лицо ко мне. Несмотря на солнечные очки, я видел, что она растеряна. Она снова помахала. Официантка помахала в ответ и продолжала похотливый разговор с менеджером. Я хихикнул. Это слегка испугало Кассандру. Она сняла солнечные очки.
Она говорит — А в чем дело?
Я сказал — Официантке мало платят. Она делит паршивую, кишащую крысами дыру в Уильямсбурге с другой желающей играть на Бродвее особой и мечтает о лихом принце среднего возраста, въезжающем в ее спальню на белом непахнущем скакуне. Принц застрял в Южной Каролине. На станции кончились не пахнущие лошади.
Она сказала — Тебе, кажется, нравятся лошади.
Я сказал — Не думаю, что я один такой.
Она некоторое время размышляла над этим вопросом и в конце концов сказала — Мне очень жаль, Юджин. Жаль, что все это случилось. Жаль, что я позволила событиям выйти из под контроля. Я виновата, я должна была понимать. Ты взрослый, и ты понимаешь.
Я едва ее слышал. Дамы и господа, не судите меня поспешно. Вот она была, передо мной, рукой можно достать — желанная, невероятно притягательная, по виду совершено доступная. А у меня африканский темперамент. Вы понимаете, что происходило.
Она сказала — Просто забудем это. Забудем все, что случилось.
Она снова надела солнечные очки.
Я сказал — Санди.
Не называй меня так!
Подожди. Дай мне минуту, чтобы собраться с мыслями.
Она посмотрела на небо.
Я сказал — Просто выслушай меня. Я сделаю все, что ты потребуешь. Если не хочешь, чтобы нас видели вместе — прекрасно. Если не хочешь, чтобы кто-нибудь знал о наших отношениях… о нашем романе, что ж, ничего плохого в этом нет. Я не намерен делать твою жизнь неудобной — ни в коем случае. Но не разрывай связь до того, как мы завершим то, что начали — поскольку это похоже на шедевр.
Все еще глядя на небо, но не в состоянии владеть собой, она сказала с чувством — Пошел ты на [непеч. ], Джин.
Слеза выкатилась у нее из-под очков и побежала вниз по щеке.
Я сказал — Я был слегка пьян, а ты была совсем пьяна. То, что мы испытали, было просто тенью, едва заметным подобием того, что может быть. Так, а ну заткнись, хорошо? Мне не нужны твои дурацкие деньги, и уж точно не нужны твои так называемые друзья, и мне плевать на твое так называемое положение в так называемом обществе. Ты все перепутала, Санди. Понимаешь? Я не рассматриваю тебя, как сексуальную победу. В том, что мы с тобой сделали, не было ничего неправильного. Чего ты боишься? Сплетен? Их не будет. Боишься влюбиться? Если такое случится — что под большим сомнением — мы все равно можем держать наши отношения в секрете. Боишься, что я тебя использую? Было бы неплохо, если бы ты вспомнила, кто кого соблазнил. Не хочешь, чтобы Уайтфилд узнал? Он не узнает. Мне совершенно не нужно еще раз с ним встречаться.
Она сказала умоляюще — Дело не в этом, Джин.
Я сказал — Хорошо, пусть — между нами три преграды — класс, возраст, и раса. Ни одна из этих преград не является ни серьезной, ни важной. Мы не делаем ничего… э… предосудительного ни с какой точки зрения. Мы не нарушаем закон. Мы не нарушаем заповедь. Мы оба взрослые. Я не женат, ты не замужем. Я ни с кем не живу, ты ни с кем не живешь. Санди, не отбрасывай хорошее просто потому, что ты боишься непредсказуемых последствий. Опасность, что в тебя попадет шальной метеорит — больше, чем опасность, что я буду нескромен с кем-то в разговоре против твоей воли.
С удивлением она сказала — Знаешь… Странная вещь — на меня действует не то, что ты говоришь, в конце концов, если подумать, то, что ты говоришь — псевдо-философская [непеч. ], и только. На меня действует звук твоего дурацкого голоса. Очень убедительный тембр. Девушка слушает и тает. Но я умнее, чем тебе кажется, Джин, дорогой мой. Не выйдет. Ничего не выйдет.
Я снова искал, что бы такое сказать, нужное. Я был в отчаянии.
Я сказал — Э… Слушай… Подумай, Санди. Никто тебя не оценит, как я. Никто — ни молодой, ни старый, ни черный, ни белый, ни бедный, ни богатый — никогда больше не будет целовать каждый квадратный дюйм твоей кожи, никто часами напролет, не в силах оторваться, не будет ласкать тебе ключицу, грудь, живот, пах, [непеч. ], бедра, колени, икры, пятки и подъем. Такого не было в прошлом — и не будет в будущем. Никто не войдет в тебя очень, очень медленно сзади, слегка прикусив зубами твой локоть. Никто не будет так же нежен, как я. Никто не поведет языком по каждому позвонку…
Она закричала — Не смей! Молчи!
Несколько прохожих обернулись, вместо того, чтобы заниматься своими собственными тупыми делами.
Она сказала — Вот ведь ты [непеч. ] сволочь.
Возвышаясь над Санди и глядя понимающе на меня, официантка сказала весело и чуть презрительно — Привет, ребята, что желаете?
Был один из тех дней (как я вдруг осознал), когда все идет так, как нужно, и ничего плохого произойти не может. Кофе был замечательный. Я пил родниковую воду из пластиковой бутылки. В какой-то момент я вскочил, убежал за угол и купил в одном из необычных и великолепных деликатесных заведений СоХо почти все цветы, которые у них были, истратив одну из двух стадолларовых купюр, одолженных мне давеча Джульеном. Бегом вернулся я обратно, неся охапку — красных роз, чайных роз, гвоздик, лилий, тюльпанов, и несколько видов, чьих названий я не знал, просто они показались мне дико красивыми. Я бросил этот ворох цветов на столик и, вытащив одну персиковую розу и присев на корточки возле стула Санди, поднес цветок к ее лицу, провел лепестком по носу и щеке. Губами я прижался к ее виску. Бедная Санди, она обхватила руками мою шею и, сжав одной рукой ее талию, я стащил ее со стула и приподнял над землей. Очень удачно как раз напротив нашего столика остановилось такси. Прижимая Санди к груди, я шагнул вбок, бросил розу, и открыл заднюю дверь. Я опустил Санди на сидение — ее хрупкие женственные ноги и чарующие колени вместе, подошвы касаются земли. Я вытащил десятку из заднего кармана и подложил ее под мою чашку с недопитым кофе. Я прихватил столько цветов, сколько смог сгрести одним движением. Испуганная Санди шмыгнула внутрь такси. Я последовал за ней, бросил цветы на пол и на сидение, и захлопнул дверь. С четырьмя двадцатками в одной руке я сунул голову в отверстие в прозрачном перекрытии, отделяющем водителя от часто опасных пассажиров и сказал — Джерзи Сити, езжай по Холланд Тоннелю, и если попадешь в пробку, не волнуйся. Не обращай внимание на то, что происходит на заднем сидении.
Как уж было сказано ранее, ничто плохое в этот день не могло произойти. Шофер был — брат из Западного Гарлема, свободно говорящий на среднеклассовом английском. Он ухмыльнулся. И взял деньги.
Я привлек Санди, мягкую и безвольную, почти в трансе, к себе и затем опустил ее на спину, на сидение. Я расстегнул ей брюки и стянул их вниз вместе с трусиками. Она поморщилась только один раз, несмотря на то, что я вел себя грубовато — мне не хотелось терять время. Такси покатилось вперед. Чуть успокоившись, я нежным движением снял с нее левый туфель, а затем стащил левую штанину и трусики окончательно. Не утруждаясь раздевать ее дальше, я расстегнул молнию у себя на джинсах, чуть не покалечившись в процессе, стянул джинсы вниз, и в тот же момент был внутри моей драгоценной, желанной, единственной подлой белой стервы. Она охотно, даже с нетерпением, и с улыбкой — полу- растерянной и полу-озорной — приняла меня в себя — и только когда она приближалась уже к оргазму я начал расстегивать ей блузку. Лифчик ее я потащил вверх не расстегивая, открывая ее пекторальное великолепие. Пальцы ее ног может и были вторыми лучшими в мире; но соскам ее равных не было. Я замедлил темп.
Мне стоило неимоверных усилий контролировать процесс, продвигаться вперед достаточно медленно, чтобы такси успело вкатиться в более или менее забитый машинами тоннель. К счастью, полиции кругом не было. Я не говорю, что не был счастлив каждым отдельным мигом. О да, это был экстаз, полный экстаз! Тем не менее — дважды я чуть не сделал Санди и себе очень больно, а частые неровности дорожного покрытия
