сбивали нас с ритма. Крики Санди и мое собственное хриплое рычание к концу акта развлекло многих, сидевших тогда за рулем в тоннеле.
Мы выехали из тоннеля, на другую сторону реки — я, все еще в ней, она, все еще тяжело дыша своим обтекаемым саксонским носом, глаза закрыты, усталая и игривая улыбка на губах — мы оба отдыхали.
Шофер преувеличенно громко откашлялся и спросил — И куда теперь, уважаемые?
Голос его звучал весело. Полу-стыдливо, полу-нагло.
Я приподнялся на локте и посмотрел Санди в лицо. Она полуоткрыла глаза.
Она сказала поспешно — Нет, не вынимай. Затем громче, водителю — Вы знаете, как проехать в Осло, штат Нью-Йорк?
Он думал только мгновение, а затем сказал что, конечно же, знает.
Я вмешался в их разговор, сказав, что у меня больше нет денег.
Тихим голосом Санди объяснила мне, что у нее есть. Она говорит — Не вынимай. Затем, громче, шоферу — Мы дадим тебе еще сотню, когда приедем на место. Нет. Две сотни.
Шофер говорит — Устраивает, сударыня.
Санди сказала — Дай мне мою сумку. Она закрыла глаза, улыбаясь. Затем добавила строго — Нет, не вынимай.
Большинство женщин, когда знают, что их слабостью воспользовались, стараются говорить строго.
Она говорит — Она где-то там, на полу.
Было забавно смотреть как она, с моим членом в ней, копается в сумке и вытаскивает деньги. Я каким-то образом умудрился закинуть две сотовые купюры в отверстие, водителю, не вынимая.
Между нами и шофером было что-то вроде негласного договора. Он слышал почти все, что говорилось на заднем сидении, и конечно он знал, что происходит — трудно было не знать. И все-таки, когда мы говорили тише, он вел себя так, будто нас не слышит, а когда повышали голос, он знал, что обращаются к нему. Вспоминая себя в качестве таксиста, я думаю, что вел бы себя на его месте так же. Предупреждаю на всякий случай — далеко не все водители такси наделены врожденным чувством такта.
Дом в Осло, штат Нью-Йорк, к которому мы прибыли, проехав уж не знаю сколько миль в северном направлении, принадлежал одному из друзей Санди, который в этом сезоне им, домом, не пользовался. Если вы богаты, у вас таких друзей много, я думаю — они никогда не живут в одном доме, или квартире, долго, а остановиться в мотеле считают ниже своего достоинства. Санди позвонила в местный супермаркет и заказала много разного с доставкой, включая полезные вещи. Скинув туфли, она прошлепала босыми ногами в подвал, и вскоре возвратилась с двумя бутылками бордо — даже Джульен согласился бы, что качество хорошее. Я побродил по первому этажу и обнаружил неожиданно концертный Стайнуэй в одной из комнат, чьи (комнаты) французские окна — от пола до потолка — выходили на значительных размеров террасу.
Санди сказала — Нет, не играй пока.
Почему?
Потому что я умираю от голода. Сперва мы поедим. Перекусим, а потом ты будешь играть. Я не хочу пропустить ни одной ноты.
Так начались самые счастливые, вплоть до данного момента, полдня в моей жизни. Пили мы умеренно. Доставщик из супермаркета пришел и принес копченую курицу, овощи, ветчину, сок, горчицу — и чего он только еще не принес. Санди сделала сандвичи — очень искусно — и мы их слопали. Во время еды мы несколько раз друг друга удивили. Наши два мира были такие разные, а наши взгляды настолько индоктринированны, что если бы один из нас был бы чуть глупее, мы просто не поняли бы друг друга — говорили бы на разных языках. Политических взглядов у Санди не было никаких — она едва вспомнила фамилию вице-президента Республики. Я не имел ни малейшего понятия (ни малейшего, дамы и господа — к стыду моему!) что голубокровные смотрят на искусство свысока, что охота, поездки на лодках и яхтах, выращивание лошадей и гольф являются основными их занятиями. Если верить Санди — немыслимо в наше время члену староденежной элиты стать артистом-исполнителем любого вида, как бы талантлив и целеустремлен он ни был, за чьей бы женой в данный момент не гонялся. Слово «адвокат», которое в моем понимании — и в понимании всех, кого я знал — ассоциировалось с беспринципными, непрерывными исками, с отсуживанием и оправдыванием насильников и убийц, в бруклинском стиле — наводило Санди на мысли о бархате, бронзе и красном дереве нижнеманхаттанского офиса, занимающегося исключительно сутяжничеством, связанным с продажей очень дорогих домов и имений. А «недвижимость», оказывается, означала — преимущественно викторианскую архитектуру, а не деревянные сараи с потолками, которые можно рукой достать не подпрыгивая, находящиеся в двух часах езды от метрополиса и рекламируемые как «американская мечта». У некоторых американцев, как оказалось, мечты совсем другие.
Она рассказала мне о своем кузене по имени Грег, который несколько лет назад спас жизнь женщине. Ее частный самолет выпал из неба над Атлантикой в районе Ойстер Бей, где Грег катался на катере. Смелый Грег (и я без всякого сарказма это говорю — не знаю, что я, или любой другой, сделал бы на его месте — что бы сделали вы?) выключил мотор и нырнул через борт. Он добрался до обломков до того, как они съехали с мели, на которой балансировали, в воду, и вытащил женщину, а пилота, уже мертвого, оставил. Она еще дышала и уже испытывала благодарность — полусознательно. Грегу понадобился почти час, чтобы добраться с ней до своего катера — течения там сильные, и катер отнесло — он забыл кинуть плавучий якорь.
Я рассказал Санди о своем друге по имени Джульен и даже попытался донести до нее представление о силе его поэзии, процитировав (кажется, неправильно) несколько строк:
И еще что-то. Память на стихи у меня паршивая. Санди я не убедил, вроде бы. Она сказала — Неплохо, а затем призналась, что знает очень мало поэзии, а понимает еще меньше.
С музыкой было иначе.
В музыке она разбиралась не хуже, но, возможно, лучше меня. Она изучала теорию в школе, институте и дома — это входило в воспитательный комплекс ее класса, конечно же, а только — никакой учитель или инструктор не мог бы ей дать той степени понимания, которая у нее была. Ее небрежные замечания были просто удивительны. Она хорошо знала венгерскую оперетту рубежа веков (у меня упала челюсть), не любила Дилиуса (я чуть не икнул), и не считала, что математические — и математически несостоятельные — экзерсисы Малера и Берга имеют что-то общее с музыкой. У нее была слабость к Прокофьеву и Бриттену, несмотря на их недостатки. И она обожала Верди. Ей было жаль что, несмотря на огромный потенциал, Америка так и не произвела на свет композитора мирового класса.
Ну, это мы еще посмотрим.
Но я отвлекаюсь.
Мы помылись в душе и делали любовь на ковре (настоящий шелк, дамы, настоящий!) в комнате, где стоял рояль. Санди вытащила два халата из стенного шкафа, кинула мне бархатный, сама надела хлопковый — и, поцеловав ей шею около ключицы, я поднял крышку рояля. Санди села на пол, спиной прислонилась к строгой черной стайнуэйской ножке, профиль повернула ко мне — положила бесподобные свои босые ноги на брошенную на ковер диванную подушку, взяла изящной рукой бокал с вином. Слева от меня помещалось французское окно, чуть приоткрытое; газовая занавеска слегка колыхалась. Я сыграл «Турецкий Марш» — так, как, я уверен, никто не играл его персонально для Санди раньше. Пьеса звучала страстно и трагично.
Посмотрев на меня снизу вверх, она попросила меня сыграть что-нибудь моего собственного сочинения.
