имел слуг, рабов, земли и идеи. И все же новость эта разбудила в моей матери любопытство. Так вышло, что новый перевод «Евгения Онегина», романа в стихах, только что выпустили и его можно было купить в любом книжнике. Вот мама и купила.
Вскоре после этого она сделалась самым большим поклонником Пушкина вне России. Стихи в переводе обычно — [непеч. ], но матери было все равно. После «Онегина» она обошла все магазины, купив все имеющиеся в продаже книги Пушкина и о Пушкине. Просто мания какая-то.
Забавно, но до того момента, как я стал завсегдатаем оперы и упомянул, в присутствии матери, два шедевра Петра Чайковского, я не знал, в честь кого я назван. Она помнила, что читала где-то, в одной из многочисленных биографий Пушкина, что из романа в стихах сделали оперу, лет через сорок после смерти поэта.
В основном поэзия, за исключением дюжины стихотворений разных авторов, и некоторых стихов Джульена, не производит на меня впечатления. Стихи в переводе, в добавление к тому, что звучат они слегка искусственно, читать очень трудно — некоторые тетрамические размеры не соответствуют структуре английского языка. Тем не менее, знание, что меня назвали в честь знаменитого художественного персонажа, помню, очень помогло мне морально. Я, типа, приобщился, имя мое было именем, которое великий поэт выбрал для своего персонажа и великий композитор счел достаточно благозвучным, чтобы поместить в название своей оперы. Это была, очевидно — связь времен.
Санди куда-то уехала, я не видел ее неделю, и не было никакой гарантии, что время и расстояние не повлияют на ее отношение ко мне.
Но, конечно же, смерть Паркера была главной причиной моей депрессии.
Помню, через несколько дней после его убийства, Санди и я ходили в…
Нет, не уверен. То, что я сейчас опишу — полу-реальность, полу-сон. Не знаю, сколько из того, что я помню, действительно происходило, и сколько я придумал сам. Может, я вообще все придумал.
Не знаю, была ли это со стороны Санди сознательная попытка прощупать почву, так сказать, посмотреть, что будет если, аргумента ради, мы бы действительно жили вместе. Это был наш единственный выход в люди, наше появление на публике. Возможно, она делала мне одолжение.
Помню, как она оделась в тот вечер. Небось, накупила себе всякого — штаны, туфли, блузку, жакет — в каком-нибудь магазине подержанной одежды в Ист Вилледже. Наряд ей совершенно не шел. Привыкание к незнакомому стилю одежды занимает время. Она не выглядела жительницей Ист Вилледжа. Похожа была на плохую, смутно привлекательную актрису, притворяющуюся его жительницей.
Так или иначе, кафе, в котором, помню, мы сидели, находилось в бывшем индустриальном здании, и имя хозяина здания для разнообразия не было — Уайтфилд. Был вечер поэзии — возможно, это одна из причин, по которой я выбрал именно это кафе, хотя, вспоминая, думаю, что я был кретин, конечно же. Наверное, я знал, что Джульен будет присутствовать. А может он сам мне об этом сказал. Помню, что он что-то там такое упоминал в том смысле, что не участвовал в таких вечерах долгое время, что чтение стихов в кафе бессмысленно и противно. Что-то заставило его поменять взгляд на это дело. Также, он упомянул впроброс, что написал Дебби злое письмо, в котором детально объяснил свою позицию по отношению к сегодняшней индустрии развлечений. Или что-то в этом роде.
Отчетливо помню внезапную вспышку счастья.
Агрессивно уродливая, неизящно стареющая белая женщина читала какие-то тривиальные глупости, напечатанные ею недавно с помощью портативного компьютера. Гвоздь программы, была она, как уверяли листовки, одной из лидирующих фигур в современной поэзии. Я никогда о ней не слышал. Это часто случается нынче, знаменитостей кругом столько, что за всеми не уследишь. Я держал руку Санди, и в какой-то момент она положила голову мне на плечо. Я боялся шевельнуться. Да, я был счастлив. Мы были вместе, мы были — семья. Моя Санди.
Старая дура наконец закончила читать, и с этого момента вечер превратился в вечер «открытого микрофона». Все желающие могли выйти и что-нибудь прочесть. Хозяин кафе сам вызывал добровольцев, поднявших руку.
Несколько граждан, мужчин и женщин, прочли свои… э… работы. Что-то из этого написано было в комическом ключе, что-то в философском. Интересных вещей не было. Затем неожиданно Джульен материализировался возле радушного хозяина. Я, помню, сказал Санди на ухо — «Это Джульен». Она сразу напряглась. Нет, она не хотела, чтобы ее представляли. Джульен нас заметил, я уверен.
В руках у него не было манускрипта. Все его стихи написаны в рифму и имеют размер, и их легко запомнить. Он стоял на подиуме перед микрофоном, вес тела на правой ноге, давал отдохнуть перманентно поврежденному колену (несчастный случай, лыжи, как он мне объяснил однажды) и улыбался издевательски. Или, может быть, грустно. В его случае — трудно сказать. Он начал с одной своей старой вещи, смешной. Все смеялись, а потом опять смеялись. Санди не смеялась. А затем (опять же, я не могу гарантировать, что все это действительно произошло — говорю так, как помню) он сказал, «Сейчас я вам прочту новое стихотворение» — и внезапно я обо всем забыл — о Санди, о своем счастье, обо всем. Услышав первую строчку, я понял, что сейчас Джульен будет читать что-то очень личное.
Да, оказалось — именно так. Джульен с подозрением относится к личным произведениям, к рассуждениям и завываниям типа я-да-я, как он их называет, он предпочитает драматический подход. Эти стихи были исключением — а также, они были новым шедевром Джульена. Стихи о любви — да; о его любви к немецкой женщине, которую он встретил во Флориде и которая подарила ему Ройс. Странное стихотворение, мягко говоря. У меня есть копия.
Голос Джульена звучал странно-отчужденно. Санди убрала голову с моего плеча. Я глянул, чтобы видеть ее реакцию, не разобрался, и тут же снова обо всем забыл.
Еще шесть строк — и все. Его наградили теплыми аплодисментами. Хозяин сказал — что ж, это было мило, не так ли? А наш следующий чтец…
Он представил следующего чтеца, и все тепло захлопали — теперь ему, новому чтецу. Помню, я проводил Джульена глазами. Презрительная ухмылка не сходила с его лица. Рослый рыжий сунул руки в
