Медитации на Таро. Путешествие к истокам христианского герметизма

полное 'небытие', а не блаженство чистого бытия, то никто - включая и самого Будду - не смог бы найти в себе достаточно сил для преодоления моральных и интеллектуальных препятствий на пути, ведущем к нирване. Чтобы сделать это усилие, человек должен пожелать достичь этой цели - а невозможно желать небытия, т. е. того, где нечего желать. Нирвана как идеальное самоубийство? Нет, поскольку самоубийство есть акт отчаяния, тогда как нирвана есть воплощение надежды обрести блаженство покоя, которое человек может - либо верит, что может - обрести, пройдя долгий путь дисциплины, самоотречения и медитации. Да и мы, христиане, не молимся разве за души усопших: 'requiem aeternam dona eis, Domine' ('даруй им вечный покой, Господи'), или 'requiescant in pace' ('да почиют в мире')? Таким образом, буддисты не желают ничего иного, как обретения этого 'requies aeterna' ('вечного покоя'), именуемого ими нирваной. В таком случае, остается проблема самоубийства. О человеке, пустившем себе пулю в лоб, говорят, что он не хотел больше жить. Но верно ли то, что он не хотел жить? А может быть, он покончил с собой потому, что хотел бы жить иной жизнью... и потому что не верил, что сможет изменить свою нынешнюю жизнь?

У истоков уныния вплоть до отчаяния, которые приводят к самоубийству, всегда лежит неудовлетворенность, т. е. желание и стремление к иной форме жизни или иному способу существования. Невозможно испытывать неудовлетворенность, ничего не желая. Невозможно впасть в отчаяние, ни на что не надеясь. Невозможно прийти к самоубийству, не принимая жизнь всерьез. Всякая неудовлетворенность предполагает твердую веру в воображаемое счастье. Любое отчаяние предполагает существование надежды. Так и любое стремление к самоубийству предполагает страстную веру в определенные жизненные ценности: любовь, славу, честь, здоровье, счастье...

Даже падшим миром, сохранившим лишь отражение его изначального состояния ничем не запятнанной радости - состояния 'сада, взращенного Богом', - даже нашим падшим миром, о котором Шопенгауэр сказал, что общая сумма страданий в нем намного превышает общую сумму радости, даже этим миром, говорю я, движет радость жизни. Даже если Шопенгауэр был прав относительно того, что количество страданий в этом мире превышает количество радости, все же качество этой радости таково, что, несмотря на всю мимолетность и недолговечность, она надолго запоминается, бережно хранится в памяти, пробуждает надежду, одним словом, становится движущей силой мира. Об этом Ницше сказал:

Скорбь мира эта глубина, -
Но радость глубже, чем она!
Жизнь гонит скорби тень, -
А радость рвется в вечный день:
В желанный, вековечный день!

И это верно, ибо источники радости глубже, нежели истоки страдания. Они по-прежнему берут свое начало в реке, которая 'выходила из Едема для орошения рая' (Быт. 2:10). Радость существовала задолго до прихода страданий, а мир радости предшествовал миру страданий. Рай был до того, как на смену ему пришел мир борьбы за существование и выживания сильнейших. Как жизньпредшесгвует смерти, так и радость предшествует страданиям.

Вот почему Мудрость, о которой говорит царь Соломон в своей Книге Притчей, радуется. Двадцать восемь веков спустя эта тема была подхвачена Ницше, который ввел представление о 'веселой науке' ('die frohlische Wissenschaft'), противоположной 'духу уныния' ('Geist der Schwere'), т. е. тяжеловесности как тогдашней, так и нынешней науки. Мудрость говорит о себе:

'Я родилась прежде, нежели водружены были горы, прежде холмов, когда еще Он не сотворил ни земли, ни полей, ни начальных пылинок вселенной. Когда Он уготовлял небеса, я была там. Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, когда давал морю устав, чтобы воды не преступали пределов его, когда полагал основание земли: тогда я была при Нем художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицем Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими' (Притч. 8: 25-31).

В этом фрагменте отразился не только дух искусства, царивший на заре мира, не только радость творчества, но и идея о том, что радость есть гармоническая согласованность ритмов. В самом деле, Мудрость (?????, CHOKMAH) 'была при Нем художницею, и была радостью всякий день', что означает присутствие Божественной радости или гармонии в ритмах Творца и Мудрости, которая 'веселилась пред лицем Его во все время', 'и радость Мудрости была с сынами человеческими', т. е. люди, чьи ритмы пребывали в гармонии с ритмами Мудрости, были 'ее радостью', как сама она 'была радостью' Творца, трудясь в гармонии с Ним.

Здесь кстати отметить, что частичную реминисценцию приведенного выше текста - слова 'веселясь пред лицем Его во все время, веселясь на земном кругу Его' -можно обнаружить на карте Аркана 'Мир' в Таро, напечатанном в Париже в 1500 году, о существовании которого упоминает Освальд Вирт в книге 'Средневековые образы Таро' (cf. 138). На ней 'Мир' представлен в виде глобуса, подобного державе в левой руке 'Императора' (Четвертый Аркан); над земным шарам изображена совершенно нагая танцующая женщина; правой рукой она держит огромную завесу, край которой приподнимает левой рукой. Освальд Вирт пишет: 'Это сама Истина, проявляющая себя как окончательная и бесспорная очевидность,-Истина, которая отводит в сторону завесу видимостей с тем, чтобы поведать тайну сущности вещей' (138: р. 221). Эта версия Таро явно изображает Мудрость, 'веселящуюся пред лицем Его во все время, веселящуюся на земном кругу Его'.

Радость есть гармония ритмов. Соломон говорит об изначальной радости, которая представляет собой гармоническое согласие между созидательными ритмами Бога и художественными творениями Мудрости. Но говорит он и об иной радости - гармонического согласия с ритмом 'Безумия' (второго наименования Аркана 'Мир'):

'Женщина безрассудная, шумливая, глупая и ничего не знающая садится у дверей дома своего на стуле, на возвышенных местах города, чтобы звать прохо дящих дорогою, идущих прямо своими путями: 'Кто глуп, обратись сюда!' И ску доумному сказала она: 'Воды краденые сладки, и утаенный хлеб приятен'. И он не знает, что мертвецы там, и что в глубине преисподней зазванные ею' (Притч. 9: 13-18).

И затем (по Септуагинте^{139}):

'Но поспеши прочь, не медли на месте, не останавливай взгляда своего на ней, ибо так ты пройдешь воду чужую. От воды чужой удаляйся, и из источника чужого не пей, чтобы пожить многое время, и чтобы прибавились тебе лета жизни' (Притч. 9: 18).

Таким образом, существует радость Мудрости и радость опьянения - в тексте Септуагинты названная 'водой чужой'. Первая радость исходит из Мудрости, тогда как вторая порождает ложную мудрость, состоящую из миражей. Ибо в невидимом мире существует царство миражей, представляющее собой опаснейшую западню для эзотеристов, гностиков и мистиков - всех тех, кто стремится к обретению подлинного духовного опыта. Рудольф Штайнер назвал его 'поясом лжи' ('Lugengurtel'), а в традиционном христианском герметизме он называется 'сферой ложного Святого Духа'. Эта сфера (или пояс) расположена ближе к обычному сознанию - так называемому 'эго-сознанию', - нежели 'сфера Святого Духа', где пребывают святые и откуда они воздействуют на земное человеческое сознание. Таким образом, для того, чтобы возвыситься до сферы святых и небесных иерархий, человек должен вначале пересечь 'сферу ложного Святого Духа', т. е. суметь противостоять ее притяжению. Приведенный выше фрагмент из Септуагинты адресован именно 'скудоумному' ученику: '... не медли на месте, не останавливай взгляда своего на ней; ибо так ты пройдешь воду чужую; от воды чужой удаляйся'. К тому же 'скудоумному ученику' обращены и слова ложного Святого Духа, духа 'Безумия': 'Воды краденые сладки, и утаенный хлеб приятен'.

Следуя Книге Притчей, можно сказать, что сфера миражей привлекает своими 'крадеными водами', т. е. подвижной стихией, которая течет и уносит сознание в сладостном потоке легко обретаемых озарений и вдохновений, ради которых нет нужды прилагать сознательные нравственные усилия, выраженные тремя